Петер Эстерхази - Harmonia cælestis
Мой отец, прибывший вместе с войсками Паскевича, стоял на квартире в доме моей матери, одном из красивейших в городе. Этот самый граф (мой отец), рассказывала мне мать, выставил на подоконник свой кивер: пусть все еще с улицы видят, что здесь живет русский офицер, и зря не беспокоят хозяев. Пятилетнюю мать кивер этот тянул к себе с магической силой, она с благоговением гладила его, когда никто не видел; однажды мой отец, застав ее за этим занятием, сунул кивер ей в руки: пусть поиграет, если хочет. Мою мать сфотографировали в 1912 году: она сидит на камышовом стуле, глядя в объектив, на ней траурное платье, на шее траурная цепь, свисающая почти до колен, на лице ее нет улыбки, хотя она не выглядит и мрачной; спокойно и бесстрастно смотрит она из-под невероятной по размерам, сплошь состоящей из мягких черных матерчатых валиков шляпы, словно вознамерившись еще раз со вниманием рассмотреть мир, в котором она так зажилась. Ее старший сын говорил, что охотно отдал бы часть своей жизни, чтобы каким-нибудь чудом увидеть, как его мать, пятилетней девочкой, в длинных панталончиках с оборками, вбегает в комнату, где обедают русские офицеры, которых она ни капельки не боится, и на голове у нее кивер моего отца (того самого графа).
160Урок физкультуры был отменен, потому что наша учительница тетя Ица почувствовала себя плохо, у нее было головокружение, и дядя Ференц, поддерживая учительницу, вывел ее из зала; так что сын моего отца вернулся из школы на час раньше обычного. Ключа от калитки у него не было, но звонить он не стал. Можно было войти и так. Прыжок, подтягивание, перекат, и готово. Когда он уже открывал дверь дома, то услышал отчаянный дикий крик, заставивший его замереть на месте. Крик был похож на вопли футбольных болельщиков, на грани членораздельности и за гранью приличий, когда непонятно, то ли забили гол, то ли «судью на мыло». Мой отец, сидя за пишущей машинкой, орал во всю глотку: «Люблю тебя!» Мою мать, в испуге предположил сын моего отца. А учителка Ица вскорости забеременела, и уроки вместо нее проводил дядя Ференц. (Позднее учителя физкультуры сошлись, и свадьба была в гимнастическом зале. Восьмой «А» при этом продемонстрировал групповые упражнения. А мой отец, как выяснилось еще позднее, учителку Ицу, по имени мужа, называл исключительно госпожой Ференц — моя ненаглядная госпожа Ференц.)
161Как закадычный друг Пала Вашархейи, точнее сказать, Миклоша Вешшелени, мой отец получил разрешение плавать на лодке по всей территории Будапешта. Где угодно! (Из-за внезапного таяния снега и ледяных заторов Дунай грозил тогда, в 1838-м, городу наводнением, и угрозы свои привел в исполнение.) Мой отец в эпоху реформ, таким образом, клеил девчонок с помощью гребли — и в первую очередь мою мать, которая наводнения обожала: все течет, все меняется и т. п. Они плыли с ней в направлении пештской базилики францисканцев. Игнац Хорват, профессор технического университета, связав пару баркасов под видом «гидрометрической станции», читал студентам лекции на открытой воде. Рыбы, плавающие в Дунае, таращились на моих родителей, а мои мать и отец — на рыб. (Моя мать не была официально представлена моему отцу, поэтому вышла заминка, когда из ресторана «Карпатия» кто-то из общих знакомых крикнул им: где они познакомились? В буфете, тут же нашлась моя мать. Мой отец продолжал грести.)
162В детской комнате все было слышно. Вы думаете, что это так просто: сказать мне, что вы меня любите, и на этом все? Ну а я? Мое мнение никого не интересует, вы так полагаете? Да, я так полагаю, ответил ей мой отец. Моя мать закричала. Пошел вон! Убирайся к себе домой! Убирайся куда угодно! Ты слышишь? Об остальном позаботимся я и Боди. Забирай свой портфель!.. Их уже не было в живых, когда старший сын моего отца обнаружил записку, что-то вроде черновика письма, где были такие слова: Единственное, что мне бы хотелось забыть, это мои слова, что это так просто. В конце жизни — и, как говорят, это случай нередкий — почерки моего отца и моей матери были очень похожи.
163Как это было? Война уж давно закончилась, страна зажмурилась на оба глаза, и даже стихи были под запретом? Или, напротив, еще ничего не кончилось, и все было актуально? Ты меня любишь? Люблю, люблю всё, твои глаза, колени, люблю твою задницу; твои волосы, твою грудь. То есть любишь меня целиком? Да, а ты? Я люблю твой лоб, твои ноги, яйца, твои плечи, твой рот. То есть любишь меня целиком? О да. Так познакомились мой отец, моя мать и в целом, и в частностях.
164Мой отец ждал маркграфа Людвига Баденского. Планировалось одержать над басурманами победу, какой еще свет не видал. Мой отец был талантливым военачальником, а Людвиг, за победы над оттоманами прозванный «Луи Турецким», был тем, кем он был; по семейной традиции мой отец родился солдатом, а командовать войском стал в силу своих способностей, ну а баденец был вождем по рождению. Шел дождь, холодный и мерзкий, как будто стоял ноябрь, хотя было 2 июня. Мой отец то читал (неизвестно что) в своей палатке, то совершал променады в близрасположенном Эсеке, то есть все перепробовал, одиночество, глубину, примитивное общество, но чувствовал себя, как Тонио Крёгер, мимо которого проходила жизнь. Подобные чувства посещали его крайне редко и только тогда, когда рядом не было моей матери. Он пылко обнял прибывшего наконец молодого баденца с длинными, до плеч, кудрявыми волосами, мытыми, самое ранее, Полгода назад. Ну-ну, несколько изумленный таким проявлением страсти, проворчал тот по-стариковски или как старый дворовый пес, ррр… Наконец-то! вскричал мой отец, не отрывая глаз от молодого красавца. Старина, я не могу без женщин! Или без мужчин! Мне нужен кто-то конкретный. Людвиг Баденский выслушал друга с понимающим раздражением и с этого дня каждый вечер заказывал из деревни по девушке. И как это мне самому в голову не пришло?! Кто, девушки?! Да нет, девушки приходили — не пришло в голову заказать! Баденец не мог понять логики моего отца: такой знатный магнат, а ведет себя как провинциальный мясной лавочник или, хуже того, как никто. Мой отец был действительно знатным магнатом — и вместе с тем был никто, в этом была его специфичность. А еще он любил сложные отношения, а «заказ» — это слишком просто, это так примитивно. Тем не менее с девушками из деревни он весело проводил время, каждый вечер, вплоть до дня их блистательнейшей победы. Вот тогда он стал мрачен. (Людвиг Баденский был не в восторге от некоторых женственных, так сказать, черт моего отца, отдавая предпочтения более традиционным образцам мужественности: напр., целомудренность + ебать всех подряд.)
165Кем же был мой отец? Да не один ли хрен, кем он был, есть и будет — знатным магнатом уж точно. Но однажды (прекрасный день) от него ушла жена. Или он ее вышвырнул? Женщина она была яркая, привлекательная, эффектная. Правда, внутренне малость заторможенная. Короче, остался отец мой один как перст, сирота неприкаянный, часа два уже, как один. Время близилось к полудню (когда, как известно, звонят к обеду), поэтому мой отец позвонил моей матери, тоже эффектной интеллигентной женщине, и предложил пообедать вместе. Без какой-либо подготовки, еще до закусок, мой отец откровенно и честно обрисовал свою ситуацию, решение которой он (мой отец) видел в моей матери, и тут же, не переводя дух, заговорил о будущих материальных условиях моей (будущей) матери, ежемесячное содержание, пользование каретой, проездной на трамвай, двухнедельный раздельный отдых (по желанию!), драгоценности, частью — в пользование, частью — в собственность, в конкретном перечислении, минимальное количество совместных ночей в месяц (так называемый минимум отсыпания), деньги на туалеты. Мой отец был в ударе. Наверное, это и есть любовь. Но мать послала его ко всем хуям. Так они познакомились.
166Мой отец объявил, что моя мать не была бы ему нужна даже в том случае, если бы она была единственной женщиной на земле. Но что-то он, видимо, продумал не до конца, ведь все женщины в этом случае исчерпывались бы моей матерью, а он (мой отец) всегда хотел обладать всеми женщинами.
167Молодая девушка или голос, кажущийся голосом молодой девушки, внезапно зазвучал в телефоне моего отца, что было странно, поскольку так называемой внутренней линией пользовались только управляющие имениями и проч. Девушка искала своего друга из Косова. Хорошо, пошутил мой отец, сейчас посмотрю. Барышня, извините, но из Косова у нас никого нет. Но как прекрасно говорит мой отец по-английски, indeed, и тому подобное. В самом деле, он сорок лет прослужил послом своего короля (императора) в Лондоне и ориентировался во временах глагола, как Пушкаш среди защитников: абсолютно уверенно. Как евнух — в султанском гареме. Как жук, легко и непринужденно выделывающий на воде балетные па. И то, что для любого венгра — головоломка, болото непроходимое, для него — лишний шанс побахвалиться. Откуда она? Живет здесь. И одна в квартире? Одна. О! А может, не так уж и плохо, что косовский ее друг куда-то запропастился, эта южная безответственность, но они и вдвоем могли бы замечательно пообщаться, живо и непосредственно, кстати, сколько лет моему отцу? Шестьдесят пять. (В действительности через три дня ему должно было исполниться сорок три года.) Какая жалость, тогда в лучшем случае вы могли бы быть моим дедушкой. Ну и что?! оскорбленно воскликнул отец. У вас что, слишком много дедушек?! Так они познакомились, мой отец с моей матерью.
