Габриэль Руа - Счастье по случаю
Азарьюс оглядел свое убогое жилье, моргая, словно он только что проснулся. «Даже Роза-Анна и та в меня не верит. Она никогда в меня не верила. Никто в меня не верит». Он боялся пробудиться и увидеть себя таким, каким все эти двадцать лет видела его Роза-Анна и каким он, пожалуй, и был на самом деле.
И тут его охватило желание бежать — такое властное, что он принялся обдумывать разные планы ухода, один другого нелепее. Он представлял себе, как собирает свои пожитки и удирает до возвращения жены. Может быть, он наймется на судно или пойдет работать на шахту. Или же просто по улице Сен-Жак выйдет за город и будет брести по проезжей дороге куда глаза глядят, до тех пор, пока счастье наконец не улыбнется ему — ему, созданному для приключений. Он будет идти под дождем и снегом, под звездами и под солнцем, с перекинутой через плечо палкой, на конце которой висит узелок со всем его имуществом, — идти до тех пор, пока в каком-то месте, в какую-то минуту, на какой-то развилке дороги он не встретит то, что искал всю свою жизнь, с самого рождения. Томительное желание бежать охватило его с такой силой, что горло его сжала спазма и он не смог проглотить слюну. Он хотел бы, чтобы у него не было жены, не было детей, не было крова. Он хотел бы стать бродягой, промокшим до нитки, который спит на соломе под открытым небом, и веки его влажны от росы. Он хотел, чтобы первые лучи зари осветили его — свободного, как ветер, без привязанностей, без забот, без любви.
Тут его взгляд упал на ржавую раковину. Безостановочно падавшие из крана капли наполнили ее до краев, и вода стекала через край тонкой непрерывной струйкой. Азарьюс засучил рукава рубашки и медленно окунул руки в воду.
Раздался бой часов.
Резко и неуклюже двигая руками, Азарьюс механически тер маленькую черную юбочку, всю в прорехах и до того изношенную, что ткань расползалась под его пальцами.
XIII
Тишину комнаты пронизывало стрекотание швейной машинки; порой оно умолкало; тогда было слышно, как гудит чайник. Роза-Анна, поджав губы, подносила шитье совсем близко к глазам; затем она опять нажимала педаль, и в комнате снова звучал голос труда — глухой, неутомимый и немного жалобный.
Мать и дочь сидели в круге света под висячей лампой; поднимая глаза, Роза-Анна каждый раз видела перед собой Флорентину, забравшуюся с ногами на кожаный диван. Держа в руках журнал в желтой обложке, девушка со скучающим видом пробегала глазами несколько строк, потом внезапно отрывалась от него и, нахмурив брови, рассеянным взглядом смотрела в пространство, пощелкивая жевательной резинкой. Она явно была в нервном, раздраженном настроении, но Роза-Анна этого не замечала и радовалась тому, что дочь сидит возле нее.
Малыши уже спали; сегодня Роза-Анна уложила их в свою большую кровать, и пораньше, чтобы они не мешали ей дошивать одеяло. Большая комната с обитыми кретоном кушетками, стоявшими вдоль стен, выглядела чистенькой и уютной, и Роза-Анна, на которую вид этой комнаты действовал успокоительно, торопилась закончить работу. Скоро вернется Азарьюс… Благодаря ее стараниям он получил место и был как будто доволен. Чего еще не хватало, чтобы в доме чувствовалось умиротворенное настроение Розы-Анны?
Вот уже две недели, как она вставала первой в семье, чуть свет, чтобы приготовить завтрак для Азарьюса. Он часто протестовал, говорил, что может сам быстренько сварить себе чашечку кофе, он уговаривал ее полежать еще немного в постели, но так неуверенно, с такой надеждой в голосе, что нисколько ее не обманывал. Она знала, как подбадривает и поддерживает Азарьюса шарканье ее ночных туфель по кухонному полу, пока он бреется при сером свете занимающегося за окном утра. Она не сомневалась, что ему приятно входить в уже теплую кухню, где потрескивает огонь, а окна запотели от горячего пара стряпни. И она была уверена, что ломтик хлеба, если она сама намазала его маслом, доставляет ему больше удовольствия, так же как и кофе, если она сама ему наливает, придерживая широкий рукав своего халата. Супруги обменивались при этом короткими, но красноречивыми взглядами. Иного вознаграждения Розе-Анне и не требовалось. Впрочем, человек, уходящий на работу, — а теперешняя его работа была очень нелегкой, — заслуживал, по мнению Розы-Анны, всяческих забот и уважения. Она провожала его до порога, открывала ему дверь, а потом, поеживаясь от холода, прощалась с ним без подчеркнутой нежности, спокойно, но с тем достоинством, которого заслуживало его мужество. Медленно закрыв за ним дверь, она обычно присаживалась на его стул и, сложив руки, позволяла себе немного передохнуть.
Вот и сегодня вечером она то и дело старалась передохнуть. Она хотела починить много вещей, но ее руки время от времени почему-то невольно опускались на стол и мысли начинали рассеянно блуждать. Под отвесно падавшим светом на ее лице были отчетливо видны следы усталости от работы, начинавшейся рано и продолжавшейся до позднего вечера, но выражение его было спокойным, почти умиротворенным. И вот, чтобы привыкнуть к этому неожиданному ощущению надежды, такому новому и такому — как она знала по опыту — хрупкому и непрочному, Роза-Анна перебрала в уме все то, что породило эту надежду. Во-первых, дома побывал Эжен: получив отпуск на двадцать четыре часа, он, собственно, только и мог съездить домой; однако он успел порадовать ее своим цветущим видом, и она немного успокоилась на его счет. Малыш Даниэль все еще был слаб и бледен, но как будто уже начинал опять интересоваться играми. А по мнению Розы-Анны, раз ребенок играет — пусть даже в самые странные и не детские игры, — значит, он здоров. Поэтому она не обращала внимания на то, что мальчик серьезен не по летам. Она с удовольствием замечала, что он целыми днями что-то рисует или делает вид, будто читает. И наконец, — это была самая большая радость, — Флорентина последнее время почти все вечера проводила дома, и, хотя, поглощенные каждая своими заботами и раздумьями, они лишь изредка перекидывались словом-другим, Розе-Анне было очень приятно чувствовать, что ее дочь тут, возле нее — пусть даже молчаливая и насупленная. «Какое-нибудь пустяковое огорчение, — думала она. — Ничего, это пройдет, и она снова станет прежней веселой Флорентиной. Но чем она так огорчена? — спрашивала себя Роза-Анна. — Уж не влюбилась ли в кого-нибудь?» И она старалась припомнить слова, оброненные Флорентиной в задумчивости, припомнить, давно ли она уходила вечерами. Но по своему характеру она мало интересовалась делами такого рода и потому быстро успокаивалась.
Роза-Анна облокотилась о швейную машинку и устремила невидящий взгляд в темный угол. Затем, устыдившись своего безделья — ведь надо еще переделать столько работы! — она поспешно нажала ногой на педаль. Машинка снова застрекотала, ее однообразной песне вторило доносившееся из кухни шипенье чайника. За окнами время от времени задувал легкий ветерок. Это уже не было тяжелое и хриплое дыхание зимы, это был весенний ветер — он стряхивал с деревьев последние комья снега и раскачивал мокрые ветви.
— Отец вот-вот должен вернуться — скоро восемь часов, — сказала Роза-Анна.
Ей было приятно, время от времени прерывая молчание, ронять какую-нибудь ничего не значащую фразу. Но эта фраза повисла в воздухе. Роза-Анна больше ничего не добавила и вновь углубилась в свои размышления; порой у нее вырывался легкий вздох, от которого колыхался ее чистенький фартук.
Потому что — увы! — ее спокойствие все же омрачалось одним темным пятном, о котором она не могла думать без тревоги: срок выезда из квартиры приближался, а она все еще не нашла подходящего жилья. Азарьюс твердил ей, что время терпит, и уговаривал подождать, пока они поднакопят деньжат, чтобы иметь возможность при въезде сразу внести плату хотя бы за месяц вперед. Тогда, говорил он, они смогут снять жилье получше. Возможно, он и был прав. Она очень хотела ему верить. Однако воспоминания о многих неприятностях подсказывали ей, что в житейских делах она должна полагаться только на себя.
В сущности, в своей семейной жизни она больше всего страдала именно из-за ощущения, что в самые решительные минуты ее жизни ей не на кого опереться, кроме разве Флорентины. А между тем ей было очень трудно быть главой семьи, ибо характер у нее был довольно мягкий и она на всю жизнь осталась чересчур мечтательной, хотя всячески старалась побороть в себе эту склонность.
И тем не менее она была вынуждена вести, как умела, семейный корабль и при этом нередко отталкивала от себя и мужа и детей. Каждый раз, когда она пыталась действовать — в сущности, очень робко, — в ее сердце оставалось скорее чувство горечи, чем гордости и ощущение, что, доказывая Азарьюсу свою правоту, она только углубляет пропасть непонимания между ними.
И она все чаще и чаще замечала у детей ту же склонность жить фантазиями, что и у их отца. В каком мире мечты скрывались они, если ей, хотя она и обладала живым воображением, не было туда доступа? Ивонна, погрузившись в религиозную экзальтацию, первой отдалилась от близких. Даже если она сидела рядом, под той же лампой, склонив над учебниками бледное упрямое личико, Роза-Анна все равно чувствовала, что дочь далека от нее, непонятна ей, и отчужденность этой девочки почему-то огорчала ее больше, чем утрата близости со всеми остальными. К счастью, у нее была Флорентина — такая непохожая на других и такая здравомыслящая!
