Валерий Залотуха - Последний коммунист
Трещали рации.
- Скажите, здесь снимается кинофильм? - высоким "аристократическим" голосом обратилась ко всем облезлая старуха с облезлой собачкой на руках.
- Кинофильм, бабка, кинофильм, - усмешливо ответил стоящий рядом милиционер.
- Смотри, Долли, здесь снимается кинофильм! Я тоже снималась однажды, в фильме "Свинарка и пастух" в сцене на ВСХВ, потом это называлось ВДНХ, а сейчас уже не знаю, как называется... Это было восхитительно! - торжественно сообщила старуха.
Руководил операцией ладный парень с плавной линией подбородка и быстрыми веселыми глазами. Он стоял на подножке "уазика" и, держась одной рукой за открытую дверцу, сжимая в другой черный брикет рации, говорил:
- Костик, ну, как там? Одеваете? Смотри, чтобы было красиво.
Ладный вызывал желание смотреть на себя и улыбаться, и Илья смотрел на него и улыбался.
- А это кто, режиссер? - все интересовалась старуха.
- Режиссер, бабка, режиссер, - ответил тот же милиционер.
- Смотри, Долли, это режиссер!
Старуху слышали, но никто на нее не смотрел, потому что все смотрели на окно с пузырящейся занавеской и на жалкую фанерную дверь барака, ожидая чьего-то долгожданного, очень важного для всех выхода.
- Ручеек! - произнес неожиданное здесь слово ладный, из железной толпы выделились два десятка омоновцев, они выстроились в два ряда от двери дома до двух стоящих напротив автозаков и разом подняли от плеча вверх свои автоматы и снайперские винтовки.
- Тишина, - попросил ладный, и стало тихо, даже дети в бараке перестали орать.
Лицо ладного светилось вдохновением.
- Пошли! - объявил он радостно, и наверху, на втором этаже часто-часто ударили барабаны. Скатившись в несколько секунд вниз, барабанная дробь выросла в раскаты грома, он с треском взорвался - створки двери стремительно распахнулись, и в потоке белого густого света остановились и замерли Ким и Анджела Дэвис. Это их выход объявлялся и был так торжественно обставлен. А теперь им предстояло сыграть в детскую игру "ручеек" - проплыть вдвоем по узкому руслу с берегами из черных людей под сенью стальных стволов.
- Вперед, родные, - подбодрил их ладный и сам двинулся навстречу.
Илья улыбнулся и торопливо потянулся следом.
И Ким и Анджела Дэвис пошли: раз-два-три, раз-два-три - под звуки раздолбанного пианино: пам-пари-рам, пам-пари-рам. Им ассистировали поддерживали под руки четверо омоновцев, они не шли - летели, часто перебирая ногами, бежали по волнам, как в балете - почти совсем без одежды, в серебре браслетов на запястьях. Без сомнения, это был звездный час Анджелы Дэвис, самые торжественные мгновения в ее жизни: она гордо вскинула свою курчавую головку и широко, белозубо улыбалась. Ким хуже справлялся со своей ролью голова клонилась и падала, вытекающая из уха кровь проложила узкое русло к ключице, скопилась в полукруглой ямке шеи, вытекая оттуда по ложбинке груди к пупку...
Ладный смотрел на них ласково и благодарно.
Они быстро проплыли свой ручеек, слишком быстро. Илья понял вдруг, что опоздал, рванулся вперед, но соратников уже бросали в открытые двери автозаков, каждого в отдельный.
И тогда Илья решил прокричать громко, так громко, чтобы они услышали, прокричать то, что узнал недавно на площади сам, как вдруг услышал голос стоящего рядом омоновца:
- Обнаглела нерусь вконец...
Илью удивили эти слова, не их смысл, а то, что, ему показалось, он их где-то уже слышал. Он посмотрел на сказавшего это и увидел в прорези омоновской маски водянистые голубые глаза и белесые, словно присыпанные мукой, ресницы. Омоновец вопросительно смотрел на Илью. Илья вспомнил его, опустил руку и опустил глаза.
- Ну, здравствуй, как ты живешь? - как к старому доброму приятелю обратился к нему ладный. Он улыбался, и Илья ответно улыбнулся, глядя в глаза ладного, ища поддержки и защиты.
- Ты что-то хотел спросить? - протянул ладный мягким, протяжным, добрым голосом и похлопал Илью по плечу.
Весь во власти обаяния этого человека, Илья пристально вглядывался в его глаза, в самые зрачки, пытаясь понять, почему тот так с ним разговаривает?
- Ну? - спросил ладный, чуть-чуть поторапливая. Но Илья, вдруг прозрев, отшатнулся, ткнулся спиной в железо и, понимая, что никуда теперь не уйти, вскинул руку и произнес отчетливо:
- Non timeo te, rex male Porsena!
- Что? - не понял ладный.
- Tu me timere non potest, sed mortem mortis angores timent, - немного частя, решительно продолжил Илья.
- Что-что? - Ладный засмеялся. Он словно не верил своим ушам. - Это по какому же? Инглиш, фрэнч, дойч?
- Mortem non timeo - et cum dictis eis manum adulescens audens in cibanum ardentem demuse't! - Эти слова Илья продекламировал торжественно, в полный голос, лучше, чем тогда, на берегу Дона по требованию отца. Он даже поднял над головой свою обожженную руку. Но ладный вдруг потерял к нему интерес. В последний раз глянув на Илью, он сочувственно улыбнулся и обратился к тому же омоновцу:
- Знаешь что... Отведи-ка ты его вон в кустики и шлепни на хер.
Сказав это, ладный прыгнул в "уазик" и уехал.
Только теперь Илья услышал, какой стоял вокруг звон железа и рев моторов. Все потемнело, дышать стало нечем.
Омоновец хмуро глянул на Илью, взяв за плечи, развернул и легонько толкнул в густую твердую темноту. Илья полуобернулся на ходу, попытался улыбнуться и объяснил:
- I'm an American citizen. I'm George Misery, a businessman. I'm here to help you with the reforms.
В ответ омоновец ткнул его в спину острым стволом снайперской винтовки. Илья прошел с десяток метров, не видя перед собой ничего из-за кромешной тьмы, и сделал еще одну попытку объяснить:
- Je suis кetranger. Je suis Fracais. Je suis le correspondent du magazin "L`Express". Je m'appele Patric Lessage... Je'ai arrivкe pour ecrire l'article sur les reformes economiques et politiques en Russie.
И вновь в спину больно ткнулось острое железо. Невидимые ветки невидимых деревьев хлестали по лицу. Илья не терял надежду.
- Ich bin auslander, - громко заговорил он еще на одном языке, но омоновец где-то за спиной громко скомандовал:
- Стоп.
Илья остановился. Сзади щелкнул затвор винтовки.
И тогда Илья закричал, заорал - всем - то, что сам только сегодня узнал, ту коротенькую, состоящую всего из двух слов благую весть.
- Он есть!!! - закричал Илья, но страшный, чудовищной силы пинок кованым армейским ботинком смешал слова и буквы, так что получилось:
- Не-е-е-есть!!!
Наверняка многие в округе слышали крик, но наверняка также никто ничего не понял, в нем не было смысла, интонация победила смысл, интонация ужаса и боли.
Несколько метров Илья пролетел по воздуху, как прыгун в длину, перебирая при этом ногами, шлепнулся на четвереньки, пробежал так по инерции немного, вскочил на ноги и, скуля, держась обеими руками за ушибленную задницу, скрылся в темноте.
Где-то в стороне, в невидимых сараях глухо закукарекали петухи.
5
- Стой-ка! - обрадовано закричал Владимир Иванович, увидев из машины свет в угловом окне панельной пятиэтажки. Перемахивая через две ступеньки, он быстро поднялся наверх, хотя это было и непросто: из груди выскакивало сердце, а с ног сваливались великоватые генеральские ботинки.
Перед фанерной дверью Печенкин остановился, переводя дух и прислушиваясь.
Оттуда доносились гитарные переборы. Дверь была незаперта. Владимир Иванович легонько толкнул ее и вошел.
Все было как всегда: Геля полулежала на тахте и, внимательно вслушиваясь в мелодию, наигрывала на гитаре. Печенкин улыбнулся и присел на табурет, отдыхая. На низком треногом столике рядом с тахтой стояла бутылка водки, рюмка, соленый огурец, колбаса, хлеб.
Все было как всегда: те же выцветшие бриджи и старая, завязанная узлом на животе ковбойка.
- А, Печенкин, - поприветствовала Геля гостя, на мгновение оторвав взгляд от гитары.
- Улетаю, - сообщил Владимир Иванович.
Геля кивнула, не поднимая глаз, принимая услышанное к сведению.
- Далеко, - добавил Печенкин.
Геля снова кивнула.
- И надолго, - закончил он.
Геля вздохнула, отложила гитару в сторону, налила в рюмку водки.
По лицу Печенкина пробежала судорога страдания.
- Плохо выглядишь, - заметила Геля. - Ты не заболел?
- Нет, - ответил он, глядя на ботинки генерала.
- А нос почему красный?
- Простудился.
- А говоришь, нет, - укорила она и, подняв рюмку, проговорила жизнерадостно: - Как говорят евреи, лэ хаим - за жизнь!
Лихо опрокинув в себя рюмку, Геля весело захрустела огурцом.
- Слушай, какое сегодня число? - живо поинтересовался Владимир Иванович.
- Число? - Геля задумалась и повторила задумчиво: - Чис-ло... - схватила гитару и стала торопливо подбирать мелодию, видимо, это слово - "число" затронуло ее ассоциативный ряд. Кажется, мелодия, наконец, сложилась...
- А где Володька? - испуганно спросил Печенкин. Только сейчас до него дошло, что Геля не беременна, совсем, ни капельки не беременна.
Она подняла на него радостные светящиеся глаза и сообщила:
