Ясмина Хадра - Теракт
— Это так, но тут, говоря честно, можно было придумать что-то получше. Стена? Что еще за Стена? Вечный Жид родился свободным, как ветер, неприступным, как Иудейская пустыня. Он забыл очертить границы своей страны, так что ее чуть было не отобрали у него навсегда — но только потому, что он не сомневался: изначально на Земле Обетованной ни одна стена не мешала его взгляду уноситься дальше, чем его крику.
— А с чужим криком как быть?
Старик опускает голову.
Он наклоняется за комочком земли, растирает его в пальцах.
— К чему мне множество жертв ваших! — говорит Господь. — Я пресыщен всесожжениями.
— Исайя. 1:11, — замечаю я.
Старик восхищенно поднимает брови:
— Браво.
— Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! — продолжаю я по памяти. — Правда обитала в ней, а теперь — убийцы.
— Народ Мой! Вожди твои вводят тебя в заблуждение и путь стезей твоих испортили.
— Эта топка питается людьми. Никто не щадит брата своего. Один подрезает справа, другой протестует; один кусает слева, другой требует еще, третий грызет плод чресл своих.
— И когда Господь обратит в прах гору Сион и Иерусалим, я займусь плодами кичливого сердца царя Ассура и надменным взором его дивных очей.
— И тогда — держись, Шарон, аминь!
Мы заливаемся смехом.
— Ты меня удивил! — признается он. — Откуда ты знаешь эти стихи из книги Исайи?
— Всякий палестинский еврей — немного араб, а каждый израильский араб, как он ни отпирайся, немного еврей.
— Совершенно согласен. Тогда почему же между теми, кто связан кровным родством, царит такая вражда?
— Потому что мы очень мало поняли и в пророчествах, и в элементарных законах жизни.
Опечаленный, он никнет головой.
— Что же делать? — спрашивает он тревожно.
— Сначала отпустить Бога на свободу. Слишком долго он был пленником нашего ханжества.
К ферме подъезжает автомобиль, за ним тянется шлейф пыли.
— Это к тебе, — кивает в ту сторону старик. — Ко мне на ослах приезжают.
Я протягиваю ему руку, прощаюсь и бегу по склону холма к проезжей дороге.
В доме патриарха полно народу. Вот тетка Нажет собственной персоной. Гостила у дочери в деревне Тубас и вернулась, заслышав, что я припал к родным пенатам. В свои девяносто она ничуть не сдала. Все так же крепко стоит на ногах, глаза блестят, движения точные. Самая молодая жена и единственная вдова патриарха, она всем нам как мать. Если в детстве меня пытались ругать, я просто звал тетку Нажет, и меня тут же оставляли в покое… Она плачет у меня на груди. Остальные — двоюродные братья, дядюшки, племянники, племянницы и другие родственницы — терпеливо ждут своей очереди, чтобы меня обнять. Никто не пеняет мне за то, что я уехал далеко и глаз домой не казал. Все рады видеть меня, я перехожу из одних объятий в другие. Все прощают мне, что я годами о них не вспоминал, предпочел пыльным холмам сверкающие небоскребы, козьим тропам — большие бульвары, простоте жизни — обманчивую мишуру. Видя, что все эти люди любят меня, и не имея предложить им взамен ничего, кроме улыбки, я понимаю, как ужасно я себя обокрал. Повернувшись спиной к этой земле — лишенной голоса, с кляпом во рту, — я считал, что сбросил цепи. Я не хотел быть похожим на своих, не хотел терпеть нищету, как они, подражать их стоицизму. Вспоминаю, как хвостом ходил за отцом: держа кисть, как копье, а холст выставив вперед, словно щит, он упорно гнался за сказочным единорогом по земле, где от легенд становится грустно. Каждый раз, когда торговец картинами отрицательно качал головой, он уничтожал и его, и меня. Это было нестерпимо. Но отец не сдавался, он был уверен, что в конце концов добьется чуда. Его неудачи приводили меня в ярость; его упорство придавало мне сил. И, чтобы не зависеть ни от чьего кивка, я отказался от дедушкиных садов, от детских игр, даже от матери; мне казалось, что это единственный способ переломить мою судьбу, ибо все остальные способы заведомо позорили меня…
Чтобы попотчевать нас мешуи, достойным больших праздников, Виссам зарезал трех баранов. Встреча после долгой разлуки волнует меня, я с трудом держусь на ногах. Как-то сразу вернулась целая эпоха, великолепная, как фантазия. Меня знакомят со смущенными детьми, с молодоженами, с будущими родственниками. Сходятся соседи, старые знакомые, друзья моего отца и деревенские заводилы. Шум и оживление не прекращаются до самой зари.
На четвертый день в дом патриарха возвращается привычная тишина. Фатен снова берет все в свои руки. Тетка Нажет и старейшина проводят дни во дворе, наблюдая за танцем насекомых над огородом. Виссам просит у нас позволения вернуться в Джанин. Телефонный звонок зовет его в строй. Он собирает вещи, обнимает стариков, свою сестру Фатен. Прежде чем сесть в машину, он говорит мне, как счастлив, что познакомился со мной вовремя. Я не уловил смысла этого «вовремя»; с беспокойством в душе я смотрел, как он уезжает: что-то в его взгляде напомнило мне Сихем на автовокзале и Аделя, застывшего в вымощенном камнем дворике.
Я не жалею, что заехал к своим. Их любовь успокаивает меня, великодушие — ободряет. Я делю время между фермой, общением со старейшиной, хаджем Нажет и холмом, где я неизменно нахожу старого Зеева с его смешными историями о доверчивости маленьких людей.
Зеев — прелесть; он немного не в себе, но мудр. Я бы назвал его пустившимся в бега святым. Он предпочитает принимать вещи такими, какими они нам предстают: кучей, вперемешку, и лишь потом приступает к их разбору — так садятся в поезд на ходу, — полагая, что любое открытие чем-то обогащает даже того, к кому судьба немилосердна. Если бы это зависело только от него, он охотно променял бы жезл Моисея на метлу ведьмы и развлекался бы заклинаниями — столь же действенными, сколь чудеса, которые он сулит кающимся грешникам, выдавая свою нищету за воздержание, а отщепенство — за аскезу. От него я многое узнал о людях и о себе. Его юмор облегчает бремя греха, его трезвый взгляд не подпускает близко реальность с ее злыми проделками, забывающую о своих обещаниях и крушащую надежды. Я слушаю его, и заботы отступают далеко-далеко. Когда он начинает развивать свои теории о гневе людском и тщеславии, ничто не может его сдержать, этот поток уносит с собою все и меня в первую очередь. "Человеческая жизнь куда ценнее любой жертвы, сколь бы возвышенной та ни была", — уверяет он, смотря мне прямо в глаза. "Ибо самое великое, справедливое и благородное Дело на земле — это жизнь…" Этот человек — дар Божий. У него талант — не давать событиям захлестнуть его с головой; из глубокого чувства порядочности и приличия он не покоряется несчастьям. Его империя — хижина, в которой он живет, праздник — еда, которую он делит с теми, кого ценит, слава — просто память тех, кто его переживет.
Мы часы напролет беседуем на вершине холма, всегда садясь на камни спиной к Стене, лицом к уцелевшим на землях племени садам…
Однажды вечером я прощаюсь с ним, и тут на меня обрушивается несчастье.
Женщины в черном толпятся во дворе. Фатен стоит в сторонке, обхватив голову руками. Рыдания и стоны охватывают ферму кольцом беды. У курятника разговаривают мужчины — родственники, соседи.
Я ищу старейшину, но нигде его не вижу.
Это он умер?..
— Он у себя в комнате, — говорит мне один из двоюродных братьев. — С ним тетка Нажет. Новость его просто убила…
— Какая новость?..
— Виссам… Сегодня утром он пал на поле брани. Набил машину взрывчаткой и помчался на израильский блокпост…
Наутро сад заполняют солдаты. Они выскакивают из зарешеченных машин, оцепляют дом патриарха. За ними следует танковый транспортер, он везет бульдозер. Офицер хочет видеть старейшину. Омр очень плохо себя чувствует, его заменяю я. Офицер сообщает: в связи с террористическим актом, совершенным Виссамом Джаафари на контрольно-пропускном пункте, и в соответствии с полученными от начальства инструкциями нам дается полчаса на то, чтобы очистить жилище, после чего они приступят к его сносу.
— Как так? — протестую я. — Вы собираетесь разрушить дом?
— У вас осталось двадцать девять минут.
— Этого не может быть! Мы не позволим вам снести наш дом. Что за чушь? А куда денутся люди, которые в нем живут? Здесь два почти столетних старика, они стараются достойно прожить немногие оставшиеся у них дни. Вы не имеете права… Это дом патриарха, средоточие жизни всего племени. Убирайтесь прочь, и немедленно.
— Двадцать восемь минут.
— Мы останемся внутри. И шагу отсюда не сделаем.
— Это не мои проблемы, — отвечает офицер. — У бульдозера глаз нет. Если он завелся, то идет до конца. Я вас предупредил.
— Идем, — говорит Фатен и тянет меня за руку. — У этих людей не больше души, чем у их техники. Соберем, что можем, и уйдем отсюда.
