Чарльз Буковски - Из блокнота в винных пятнах (сборник)
– О, скажите-ка, вам фамилия Лоренс что-нибудь говорит? Нет, не Джозефин, не аравийский парняга – тот, кто доил коров и женщин… – И тому подобное. Так можно было не отвечать на вопросы о себе. Разок той ночью я протянул руку и схватил Билли за волосы: – …и вот этот вот ебаный торчок, на что он вообще годится? – Все стихло. – Знаете, – сказал я. – Билл написал одно стихотворение, от которого у меня мурашки побежали по рукам… Билл, то, где твоя девочка предлагает клиента захомутать, чтоб ты себе дозу срастил, а ты злишься и начинаешь плакать, а она говорит: «Не плачь, папа, это же просто еще один способ выставить лоха». – После чего мы перешли на другие работы Билла, и всем стало получше…
Наутро Рути нужно было на работу, поэтому мы с Биллом остались в доме вдвоем. Обоим было худо, Биллу хуже, чем мне. Обоим удалось залить в себя по теплому пиву, а потом я предложил попробовать немного яиц всмятку. Билл слишком долго их варил. Поев, я услышал, как он вдруг выбегает во двор, сказал только:
– Буковски, – и его вырвало. Физическая форма у него была ни к черту. Наконец ему удалось пропихнуть в себя немного хлеба, размоченного в молоке.
– Нам бы лучше полегче, дружок, – сказал я ему, – у меня план дожить до 2000 года.
– Черт, да у меня тоже, – сказал он, – мне как-то приснилось, что я умру в 2000 году. – Он вплоть до часа и минут день смерти записал. Я сходил и принял ванну; когда мне тошно, теплая ванна – то что надо. Закончив, выпил еще пива. Билл по-прежнему выглядел неважно; все из-за таблеток, из-за срани этой. Все больше и больше темнело. Позвонила Рути, сказала, что надвигается торнадо. Будто настала полночь, а ветер дул, дул. Я выпил еще пива и забронировал себе вылет обратно. На обед пришла Рути, и Билл сказал: – Буковски упругий, пружинистый сукин сын, у него тело 19-летнего. – К следующим вечерним чтениям подтянулись еще 2 поэта: юная девушка и мужчина сильно за тридцатник. Начали разговаривать, разговаривать без остановки… и разговоры были так себе. Я стал больше и больше ценить ненавязчивость Билла. Он вышел из ванной: – Буковски, ты мастурбировал, когда ванну принимал?
– Нет.
– Хорошо, значит, за тобой можно не мыть. – Рути снова отправилась на работу. Пришел преподаватель, забрал девочку-поэтессу на какое-то мероприятие. Парень трещал без умолку.
Билл вышел из ванной.
– Послушай, чувак, ты как сюда пришел, так и не затыкаешься. Уже целый час.
– Ну это ж лучше, чем сопли жевать. А вы только сидите и жуете.
По мне, так сопли жевать гораздо лучше.
Биллу нужно было на занятия. Вернулись преподаватель и девочка-поэтесса. Билл прицепил себе на спину какую-то штуку.
– Что это за хрень, Билл? – спросил я.
– Я там вожу книги и бумаги. Я на занятия на велике езжу.
– Ох, да ладно, я вас довезу, – сказал преподаватель, – там же торнадо надвигается.
– Все в порядке, доберусь. – Билл подошел ко мне. – Я не умею прощаться, – сказал он.
– Так и не надо, – ответил я. Мы легонько пожали друг другу руки, он вышел за дверь и сел на свой велик. Все это случилось 3 апреля. Билл Уонтлинг умер 2 мая 1974 года в 12:15 пополудни.
Я сидел и печатал стихотворение, когда зазвонил телефон. Сообщила Рути. Когда договорила, я набрал свою девушку, работавшую барменшей.
– Уонтлинг умер, – сказал я, – мне только что Рути позвонила. Уонтлинг умер. – Из меня катились слезы; меня всего трясло. – Прости, – сказал я, – я ж тебе рассказывал, как он мне нравился. – Я повесил трубку. Так оно и было. Билл был один из немногих людей, кто вообще до меня достучался. К смерти я привык, я знал про смерть, я писал о смерти. Вышел и купил бухла, очень нажрался. Наутро все со мной было в порядке; все устаканилось; с толку меня сбил только первый натиск.
Под конец Билл сосредотачивался на Стиле. Про стиль ему было известно, он сам был стиль, стиль у него был. Однажды в письме он спросил у меня: «Что такое стиль?» На вопрос я не ответил. Он написал стихотворение под названием «Стиль», но, мне кажется, у него осталось чувство, что и стихотворение на этот вопрос не вполне отвечает, а я от него по-прежнему отмахивался. Теперь, повстречав Билла, я знаю, что такое стиль.
Стиль означает – никакого щита.
Стиль означает – никакого фасада.
Стиль означает предельную естественность.
Стиль означает – человек сам по себе среди миллиардных толп.
Вот теперь я попрощаюсь, Билл.
Джаггернаут[23]
В «Форуме» они начинали 9-го, и в тот же день я поехал на бега. Ипподром – через дорогу от «Форума», а я посмотрел, заезжая, и подумал: ну, тут-то оно все и будет. В последний раз я их видел в «Общественном центре Санта-Моники». На бегах было жарко, все потели и проигрывали. Я с похмелья, но получилось ничего. Бега – вот куда надо ездить, чтоб не пялиться на стены и не дрочить, или муравьиный яд чтоб не глотать. Бродишь там, ставишь, а потом ждешь и ждешь, и смотришь на людей, а когда смотришь на людей достаточно долго, начинаешь понимать, что это скверно, потому что они повсюду, однако сносно, потому что в себе что-то подправляешь, чувствуешь себя скорей еще одним куском мяса в приливе, чем если б остался дома и читал Эзру, Тома Вулфа или финансовый раздел.
Бега сейчас совсем не такие, как раньше: полно орущей пьяни, сигары курят, на боковых скамьях сидят девушки и ноги показывают до самых трусиков. Мне сдается, времена сейчас труднее, чем нам сообщает правительство. Правительство яйца свои задолжало банкам, а банки слишком много ссудили предпринимателям, которые не могут вернуть ссуды, потому что народ не способен купить то, что предприниматели продают, потому что яйцо стоит доллар, а у них только 50 центов. Все это может за ночь навернуться, и на трубах вывесят красные флаги, по «Дизниленду» пойдут футболки с Мао, а то и Христос вернется, ведя в поводу золотой свой велик, переднее колесо в пропорции 12-к-одному с задним. В общем, народ на бегах отчаянный: это у них уже стало работой, выживанием, крестом, а не легким заходом на удачу. И если не знаешь толком, что делать на ипподроме, не умеешь читать тотализатор и играть на нем, переоценивать утреннюю сводку, вычленять лоховские деньги из хороших, нипочем не выиграешь – разве что один раз из десяти визитов на бега. Публика при своих последних средствах, на последнем пособии по безработице, на заемных деньгах, краденых, отчаянных вонючих тающих деньгах там распадается навсегда, целые жизни псу под хвост, а государство с каждого доллара гребет свой почти 7-процентный налог, поэтому все по закону. Мне там лучше, чем большинству, потому что я вложил в это больше науки. Ипподром для меня – как бои быков для Хемингуэя: место, где изучают смерть и движение, а также собственный характер или его отсутствие. К 9-му заезду я выбился вперед на 50 долларов, поставил 40 долларов на победителя на свою лошадь и пошел на стоянку. Заезжая, я услышал результаты последнего заезда по радио – моя лошадь пришла 2-й.
Я пришпорился, принял горячую ванну, выкурил косяк, выкурил 2 косяка (бомбовоза), попил немного белого вина, «Голубую монахиню», потом 7 или 8 бутылок «Хайнекена» и задумался, как наилучшим манером подступиться к теме, священной для многих – во всяком случае, для еще молодых людей. Рок-бит мне нравился; секс мне по-прежнему нравился; мне нравилось подымать повыше вал и – и рев, а также ширь рока, однако от Бе, Малера и Айвза мне перепадает намного больше. В роке не хватает тотальных слоев мелодии и той случайности, что просто не обязана гоняться за собой, раз начавшись, – как собака, что пытается откусить себе жопу, потому что наелась острых перцев. Что ж, попробую. Я допил «Голубую монахиню», оделся, выкурил еще косяк и снова туда поехал. Опоздаю.
Аншлаг. И стоянка полна. Я поездил кругами и нашел ближайшую улицу, на которой можно оставить машину – минимум в полумиле.
Вылез и пошел пешком. Манчестерская. На улицах полно частных жителей за железными решетками со ставнями. И похоронных контор. Кто-то заходит домой. Но таких не слишком много. Поздно уже. Я шел и думал: бля, слишком далеко, надо бы вернуться. Но шел дальше. Примерно на полдороге по Манчестерской (с южной стороны) я обнаружил поле для гольфа, на котором имелся бал, и зашел. Там стояли столики. И гольферы, удовлетворенные гольферы медленно за ними пили. Поле работало только днем, но эти киски состязались на дальность на прямом отрезке под электрическими огнями. Сквозь стеклянный тыл бара еще виднелось несколько последних игроков – они подрачивали мячики под луной. Со мной была девушка. Она заказала «кровавую мэри», а я – «отвертку». Когда у меня нелады с животом, водка меня успокаивает, а с животом у меня нелады всегда. Официантка попросила у девушки удостоверение. Ей исполнилось 24, но это ей польстило. У бармена было жуликоватое, известковое, тупое лицо, и он налил нам 2 жидких напитка. Зато хоть было прохладно и деликатно.
