Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Я подхожу к окну, встаю на цыпочки. Если меня пытаются газлайтить, то наверняка сообразили забрать Люси, вытащить лишнюю кровать, даже подмести пол, чтобы не осталось ни единого длинного черного волоска. Но про шпильку на подоконнике никто не знал.

Ее нет.

Я должна была догадаться, что Люси ненастоящая, когда она вернулась с проб. Никто бы не вернулся без крайней необходимости.

Дурацкий ненормальный мозг.

Я должна была догадаться, что Джона ненастоящий, как только вспомнила, что он не давал мне свой номер телефона. Мы с Агнес обменялись номерами почти сразу после знакомства. Разве можно целый месяц мутить с парнем, не послав друг другу хотя бы пару сообщений?

Дурацкая ненормальная девчонка.

Мы с ним впервые поцеловались у спортзала. Интересно, я стояла там в одиночестве и целовала воздух или вся сцена мне привиделась, пока я сидела в комнате, а Агнес была на занятиях?

После обеда ко мне приходит доктор Легконожка.

— Где Стивен? — спрашиваю я. Он уже не сторожит дверь. Легконожка меня не останавливает, когда я выглядываю в коридор посмотреть, куда подевался охранник.

Легконожка улыбается:

— Думаю, Стивен нам больше не нужен.

Я гадаю, помнит ли она, что назвала Стивена студентом, наблюдающим за ее работой. Или она считает, что я раскусила ее обман?

— Я просила принести мне книжек.

Легконожка кивает:

— Ты их обязательно получишь после сеанса. — Ни слова о том, что чтение отвлечет меня от работы. Похоже, Легконожку больше не беспокоит, что я могу отвлечься.

Она снова улыбается. Теперь улыбка не похожа на профессиональный прием, выученный в медицинском институте. Вообще-то, от таких улыбок будущих врачей, скорее, пытаются отучить. Улыбка настоящая: человеческий рефлекс, спонтанная реакция. Она полна сочувствия и печали. Она сочится лаской. Доктору меня жалко. Она уже не считает меня опасной для себя и окружающих, поскольку я на таблетках. Она видит во мне не угрозу, а грустную больную девочку перед лицом безумия, которое она больше не в силах отрицать.

Легконожка указывает на несъеденный обед, который стоит на подносе у подножия моей кровати:

— Теперь можешь и дальше обедать в столовой.

— Хорошо.

— Я знаю, что для тебя это тяжелое испытание.

Обед в столовой после изолятора для буйных?

Ага, она имеет в виду мой новый статус Сумасшедшей (с большой буквы «с»). Впрочем, Легконожка, наверное, выбрала бы термин с большой буквы «н»: Нездоровая.

— У меня для тебя хорошие новости, — продолжает доктор, все еще улыбаясь.

Интересно, что она считает хорошим. Право на душ? Право на прогулки? Никаких прав для меня больше не существует.

Для меня не существует ничего хорошего.

— Твое слушание назначили на следующую неделю.

Я тупо моргаю:

— Что?

— Я знаю, ожидание далось тебе нелегко, но поверь, оно пошло тебе только на пользу. Дало нам время углубиться в твою внутреннюю смуту.

Мою «смуту». Кажется, так называют конфликт Ирландии с Великобританией? Смута. Удобное слово: описывает и проблемы с мозгом, и противостояние двух значимых европейских территориальных единиц. Родина Шекспира и «Битлз» против родины Йейтса и Джойса, а мой мозг против самого себя, и все это именуется смутой.

«Падает, падает Лондонский мост» [2].

А вы знали, что в полной версии песенки прекрасная леди позволяет себя замуровать, чтобы мост не разрушился? Во всяком случае, так мне говорила мама — а я пересказывала подружкам в детском саду. Потом я узнала, что это всего лишь городская легенда, но было уже поздно: мозг прочно ассоциировал текст со смертью.

Доктор Легконожка ошибочно принимает мое молчание за тревогу:

— Не беспокойся по поводу слушания. Я уже отправила полный отчет судье и не сомневаюсь, что мои выводы примут во внимание.

«Выводы». «Смута». Сколько эвфемизмов. Называй вещи своими именами: при вынесении вердикта судье придется учитывать мое сумасшествие.

Доктор Легконожка скажет им, что я вообразила бойфренда Агнес.

Она скажет, что в клинике я вообразила себе новую соседку. Новую лучшую подружку. Может, она даже скажет, что мы устроили воображаемый книжный клуб, воображаемую авантюру с побегом, воображаемые разговоры по душам, которые мой ущербный мозг считал не менее настоящими, чем наши с Агнес ночные откровения.

Впрочем, доктор Легконожка обойдется без слова «воображаемый». Тут больше подойдут термины «галлюцинация» или «психоз». В конце концов, даже у людей с нормальными мозгами (доктор Легконожка скажет «здоровыми» вместо «нормальными») бывают воображаемые друзья.

Может, судья решит, что я придумала Люси в попытке заполнить пустоту, оставленную Агнес после падения. Может, он подумает: «Батюшки, а ведь Ханна и впрямь очень любила Агнес, раз ее мозг даже вообразил несуществующего человека, чтобы справиться с потерей».

(По словам доктора Легконожки, галлюцинации редко бывают такими логичными, хотя могут отражать наши глубинные страхи. Она рассказала мне о пациентке, которую мать в трехлетнем возрасте оставила на год у родственницы, и галлюцинации той девочки приняли форму голоса, призывающего убить маму. Хотя на самом-то деле девочка просто боялась снова ее потерять.

— Многовато противоречий, — заметила я тогда. — Почему голос не предложил ей похитить маму, чтобы та всегда оставалась рядом и никуда не делась?

Легконожка парировала:

— А почему Джона не был идеальным?

Туше, доктор Легконожка.

Судья, наверное, пожалеет меня. Наверное, я буду сидеть на скамье подсудимых, совсем как сижу сейчас напротив своего психотерапевта, и судья уставится на меня с той же жалостливой улыбкой. Только, в отличие от Легконожки, на судье будет длинная мантия, а не синяя бумажная униформа. У него будут седые волосы и белоснежные усы, желтоватые ближе к губам — там невозможно поддерживать абсолютную чистоту из-за бактерий во рту. В отличие от смуглой и кареглазой Легконожки, судья будет бледный, со старческими пигментными пятнами на коже, и нацепит бифокальные очки, чтобы прочитать мое дело.

Вот скажите: считается ли галлюцинацией, если я воображаю судью, которого никогда не видела? Думаю, все-таки нет, ведь он настоящий человек, которого я вскоре увижу.

Мне понадобится время, чтобы постичь правила, определяющие, где реальность, где воображение, а где галлюцинация.

Если я их вообще постигну.

Я представляю, как судья смотрит на меня, снимает очки и медленно качает головой. Голос у него будет скрипучий, а вердикт судья расцветит фразами наподобие: «Бедная девочка», «Не ведала, что творит», «И мухи не обидит».

Мой гениальный план — продвинуться за счет дружбы с Люси — может в итоге сработать. Благодаря ей меня отпустят домой.

Пусть я и не показала того, что собиралась показать: какая я хорошая подруга.

Пусть это мне показали: нельзя быть хорошим другом тому, кого не существует.

Даже забавно, правда? Похоже, именно Люси станет моим пропуском на свободу, хоть и не в том смысле, как я планировала. Я даже собираюсь поделиться своими соображениями с Легконожкой, но у нее на лице застыла все та же печальная, сочувствующая улыбка. Вряд ли добрая докторша оценит юмор. Я смотрю через ее плечо на пустое место, где раньше стояла вторая кровать.

Будь Люси до сих пор здесь, она скорчила бы мне рожицу за спиной Легконожки.

Перед отбоем мне приносят две книжки. Первая — любовный роман без обложки. Интересно, ее по злобе оторвала пациентка или обложка просто отвалилась от постоянных перечитываний? Вторая книжка дает столько поводов для иронии, что я еле удерживаюсь от смеха. Настоящий роман, даже великий, о котором я умоляла бы Легконожку пару недель назад, хотя прочла его еще в восьмом классе, так что дополнительных баллов за него не получишь.

Это «Джейн Эйр».

— Удивительно, что ее сюда допустили, — говорю я вслух, понимая (зная наверняка), что в палате больше никого нет.