Аркадий Бабченко - Алхан-Юрт; Аргун; Моздок-7
Осипов тут же получает удар в челюсть, меня бьют ногой в ухо. Падая, я еще успеваю заметить как Зюзика метелят головой о дужку кровати, потом получаю пыром в солнечное сплетение и ничего уже не соображая, лечу на пол, пытаясь глотнуть воздуха…
* * *
Первый раз меня избили девятого мая. Тогда в казарме творился сущий беспредел.
Нас спихивали ногами с кроватей и били всю ночь. Под утро, когда разведчики устали бить нас, они заставили нас приседать. «Длинный, считай» — сказал тогда Боксер и я считал вслух. Мы с Осиповым присели больше всех — триста восемьдесят четыре раза. Мы приседали плотно прижавшись друг к другу, а наш смешавшийся пот стекал по ногам и капал на некрашеные доски пола, и вскоре под ногами образовалась лужа. У Андрюхи по ногам тек еще и гной с кровью — открылись язвы. Мы приседали около часа. В конце концов Боксеру это надоело и он свалил нас двумя короткими ударами.
С тех пор меня били все, начиная от рядового и заканчивая заместителем командира полка подполковником Пилипчуком. Или попросту Чаком. Меня не бил еще только генерал. Наверное потому, что в нашем полку генералов нет.
Сейчас ночь. Я сижу на крыльце казармы, курю и смотрю как на взлетке разгоняются и взлетают штурмовики. Возвращаться в казарму мне никак нельзя. Сегодня к вечеру я должен принести Тимохе шестьсот тысяч рублей, а у меня их нет и достать негде. Я получаю восемнадцать тысяч, но на эти деньги могу купить разве что десять пачек папирос. В стране инфляция и деньги все время дешевеют. Как и наши жизни.
Якунин и Рыжий знают где достать шестьсот штук, но никому не говорят. Они скоро сбегут, каждый, кому удается достать денег, сбегает из этого полка, с этой чертовой взлетки на которую все время садятся закопченные вертушки. Мы неразделимы с этим полем и в конце концов все окажемся на нем. Я уже знаю это.
В нашей роте в «сочах» находятся четырнадцать человек. СОЧ — самовольное оставление части. Молодые бегут сотнями, они уходят в степь прямо с постели, босиком, в одних кальсонах, не в силах терпеть больше ночные издевательства. Сбежал даже лейтенант, призванный на два года после института. В нашей роте остались только восемь человек.
Пятеро нас и трое местных — Мутный, Пиноккио и Харитон.
Мы живем вместе с разведротой и разведчики считают нас своими личными рабами и дрочат почем зря.
Я сплевываю табачную крошку на асфальт. Слюна соленая, с кровью — зубы давно разбиты и качаются. Я не могу есть твердую пищу, с трудом жую хлеб. Когда в столовой вместо хлеба выдают сухари, я ем только суп. У нас у всех так. Мы не можем жевать, не можем вдохнуть во всю грудь — грудина намята дембельскими кулаками настолько, что превратилась в один сплошной синяк, и мы дышим по чуть-чуть — частыми короткими вдохами.
— В армии тяжело только первые полгода, — считает Пиноккио, — а потом просто не больно.
Нас привезли в этот полк три недели назад. Три недели, а кажется, уже вечность.
Черт, если бы только мне удалось уговорить тогда майора положить мое дело в другую папку, все было бы по-другому. Но майор положил мое дело в ту папку, в которую положил, и вот я здесь. Может, это и к лучшему. Может быть Кисель с Вовкой уже мертвы, а я все еще жив. Я прожил еще три недели — а это чертовски большой срок, мы уже знаем это.
На взлетке разгоняется очередная пара штурмовиков. Интересно, зачем летчики-то воюют? Их же никто не заставляет. Они не я, они свободны. Я уехать отсюда никуда не могу, мне служить еще полтора года. Поэтому я сижу на крыльце и смотрю как штурмовики готовятся к разгону. И думаю, что сказать Тимохе, чтобы он меня бил не так сильно.
Самолеты взлетают с таким ревом, что в казарме дрожат стекла, делают разворот и уходят двумя светящимися точками в ночь.
Я затягиваюсь в последний раз, тушу сигарету и поднимаюсь на второй этаж.
— Ну что, принес? — спрашивает меня Тимоха, длинный смуглый парень с большими телячьими глазами. Он сидит в каптерке, положив ноги на стол, и смотрит телевизор. Я стою перед ним, глядя в пол, и молчу. Стараюсь не раздражать его. Когда тебя спрашивают о том, чего ты не сделал, самая лучшая тактика — стоять и покорно молчать. Это называется «включить дурочку».
— Чего молчишь? Принес?
— Нет, — отвечаю я чуть слышно.
— Что? Не принес?
— Нет, — говорю я.
— Почему?
— У меня нет денег.
— Я не спрашиваю тебя, есть ли у тебя деньги, пидор! — орет Тимоха. — Мне плевать, что у тебя есть, а чего нет! Я спрашиваю, почему не принес шестьсот штук?
— Он встает и бьет меня кулаком в нос, снизу вверх, сильно. В переносице чавкает, губе становится тепло и липко. Я слизываю кровь и сплевываю её на пол. Второй удар приходится под глаз, потом в зубы. Я со стоном падаю. Не сказать, что смертельно больно, но лучше стонать как можно чаще и сильнее, тогда избиение быстрее заканчивается.
На этот раз Тимоха разгорячился не на шутку. Он бьет меня ногами и орет:
— Почему не принес деньги, пидор? Почему не принес деньги?
Он заставляет меня отжиматься, и на подъеме бьет нечищеным берцем по зубам. Удар сильный, моя голова запрокидывается до самых лопаток и на мгновение я теряю ориентацию, левая рука подламывается, я падаю на локоть. Из разбитых губ на пол обильно течет кровь. Я сплевываю кровь и гуталин, который сошкрябал зубами с Тимохиного берца.
— Считай! — орет он. Я отжимаюсь и считаю вслух. Брызги крови летят на пол. По телевизору идут новости, что-то рассказывают про Чечню. Во Владикавказ с проверкой прибыл командующей армией. Он остался доволен боевой подготовкой и дисциплиной в войсках. Завтра командующий собирается посетить наш полк, проверить дисциплину у нас. Наверное, он останется доволен боевой и дисциплинарной подготовкой и в нашем полку тоже.
Наконец Тимоха устает. Он приказывает принести тряпку и стереть кровь. Я тру доски, но кровь уже успела впитаться в дерево, остается довольно-таки заметное пятно.
— Ты чего, пидор, попалить меня хочешь? — шипит Тимоха и ударяет меня ладонью в лоб. — Какого хрена ты тут все своей блядской кровью забрызгал, ишак? Оттирай давай! Даю тебе ещё неделю сроку, понял? Через неделю я уезжаю в отпуск. Если денег к тому времени не будет, я вернусь и убью тебя. Время пошло.
Я иду в расположение и сажусь на кровать. Надо протянуть ещё неделю. Из отпуска Тимоха вернется месяца через два-три, никак не раньше, раньше никто не возвращается, а три месяца — это огромный срок, это почти полжизни и что произойдет за это время, неизвестно.
Я забираюсь под пыльное грязное одеяло. Из шестидесяти коек в пустой казарме расправлены только четыре — Зюзика, Тренчика, Осипова и Якуниниа. Рыжего нет.
