Вадим Фролов - Что к чему...
– А чего тут сложного, – рассердился Андреич, – сука Верка – и вся сложность. Да нет, сука и та своих щенят не бросает.
– Ну, нельзя же так, Андреич. Любовь – эта такая область человеческой жизни…
– Не было у Верки любви, – решительно сказал Андреич, – не было. Николай – это верно – любит, а у нее не было. Это я ему с самого начала сказал: не любит она тебя. Так – благодарна за то, что в блокаду ее от смерти спас, а любви не было. А он, дурак, не верил, ну вот и кусай теперь локти.
– Я догадывался об этом, – сказал дядя Юра печально.
– Ты догадывался, а я знал, – сказал Андреич. – Вот ты все стишки пишешь, и все про любовь, а ни хрена ты в этой самой любви не разбираешься.
Они уже выпили, Андреич хватил целый стакан, а когда выпьет, он всегда идет в атаку. А я слушал, слушал, и все тут… Страшно мне было слышать то, что говорил Андреич, и все время хотелось крикнуть, что это неправда, но я молчал и только слушал, и в башке у меня был сумбур, и все вспоминалась та противная фраза, которую сказала тогда на лестнице наша соседка.
Они выпили еще и стали кричать, что любви нет, потом, наоборот, что есть, и было непонятно, кто с кем спорил. Дядя Юра вспоминал каких-то поэтов и писателей, кричал про какую-то Петр… Петрарку и какую-то Лауру и про Ромео и Джульетту, а Андреич ругался и тоже кричал про какую-то Людмилу, и оба кричали, что Николай тряпка и баба, и ужасно жалели нас с Нюрочкой и говорили, что что-то надо сделать, а что сделать, так и не знали, и то соглашались, что Верку надо вернуть, то говорили, что любовь – это не картошка и никому мешать нельзя, и тут же Андреич говорил, что у нее и с этим артистом тоже никакой любви нет, а дядя Юра кричал, что это уж совсем черт знает что и Вера замечательный человек, а Андреич – старый развратник, если может думать так, а Андреич кричал, что он так не думает, и если Ливанский думает, то он не посмотрит, что он поэт, и выдерет ему все усы, очень даже просто… Так они кричали долго и совсем забыли, что я сплю, а потом, накричавшись, затихли, и Андреич только кряхтел, а дядя Юра вздыхал и сморкался. Когда он уже оделся, Андреич спросил его:
– А как девчонка-то?
Дядя Юра опять вздохнул очень тяжело.
– Вот из-за этого мы и поссорились с Лизой, – сказал он. – Она у меня очень суровый человек и не прощает людям никаких слабостей. И она очень осуждает Веру и считает, что девочке нужна мать.
– А ты не так считаешь, что ли? – спросил Андреич.
– Я, конечно, тоже так считаю, – быстро сказал дядя Юра, – но все это очень сложно и сейчас еще рано вмешиваться, – может быть, еще все образуется, а если сейчас вмешаться, можно только еще больше все осложнить. Пусть Вера как следует проверит себя, и если она действительно любит Долинского…
– Она уже раз проверяла, – фыркнул Андреич, и мне захотелось запустить в него чем-нибудь, ботинком, что ли, но я сразу же вспомнил мамино письмо, и мне расхотелось. Только на сердце стало еще тяжелее.
– Не знаю, ничего не знаю, – как-то отчаянно сказал Кедр. Он потыкался в дверь и насилу нашел ручку. Андреич еще долго кряхтел, кашлял, плевался, ругался, укладываясь спать. Наконец улегся.
А я не спал всю ночь…
Конечно, ни в какое ПТУ меня не взяли. Почти все время я сидел у Андреича в его полуподвале и смотрел, как он мастерит свои корабли, или читал, а иногда делал уроки – их приносили мне ребята, а чаще всего Ольга. Но занимался я через силу, нехотя, – просто надо было чем-то заняться, чтобы поменьше думать о всякой всячине. А вот читал я очень много, и всё «взрослые» книги. Детские меня уже не устраивали. Я прочел «Анну Каренину», и мне даже начало казаться, что я стал лучше разбираться в жизни и в том, что такое любовь, из-за которой люди делают так много глупостей. И еще много читал про любовь, даже знаменитого Мопассана, которого детям до шестнадцати читать строго воспрещается. Этот Мопассан совсем запутал меня, и после него снились такие сны, которые стыдно вспоминать.
Так я хватался то за одну, то за другую книжку, и то мне казалось, что я уже что-то понял, а то, наоборот, чувствовал, что понимаю все меньше и меньше. И наконец я решил плюнуть на всякие такие книжки и начал читать только про шпионов, – там, по крайней мере, все понятно. И еще фантастику. Хоть думать ни о чем не надо. И еще я решил, что до всего, наверно, надо доходить своим умом, самому надо понять, что к чему и почему на свете происходят разные истории вроде нашей. А как это доходить своим умом – я и не знал. И никого не было рядом, кто бы мог помочь, и я тыкался носом, как слепой котенок, в разные углы и набивал себе шишки.
Как-то я даже решил посоветоваться о своих делах – не обо всех, конечно, а о некоторых – с Капитанской дочкой, – она ведь умная и многое сможет понять. Я знал, по какой улице ходит она из школы, и решил подождать ее на углу, но так, чтобы ребята не видели. И я дождался ее. Она шла с… физиком и была очень веселой. Меня она не заметила: я спрятался в парадную и там стоял злой, пока они не прошли. И в голову мне лезли всякие мысли, вроде: «Дыму без огня не бывает», – и еще, что все бабы одинаковы – вот идет со своим физиком и смеется, а до меня ей никакого дела нет, и, наверно, Валька тогда правду в том письме написал. И мне стало совсем нехорошо, и я окончательно решил, что ни с кем советоваться не буду, а буду жить как живется, и все… И все больше мне хотелось куда-нибудь уехать, чтобы не видеть никого из знакомых. И не то чтобы я злился на отца за то, что он уехал и оставил нас с Нюрочкой, нет, – мне просто было очень обидно. Ну почему он не говорил со мной по-настоящему? Боялся, что я не пойму? Или гордость не позволила? Если бы он хоть раз сказал мне: ладно, Сашка, проживем! Если бы хоть объяснил, почему так получается в жизни… А он уехал, смылся! А мне кто сейчас мешает смыться? Они оба могли, а я не могу, да?
Вот так я сидел на нашей аллейке и думал, думал, и башка у меня трещала от всех этих мыслей.
Уже темнело, и на аллейке никого не было, только изредка проходили парочки, и я смотрел им вслед и злился и на них, и на себя, и на весь мир. Я и не слышал, как подошла Лелька.
– Сань, а Сань, – сказала она и погладила меня по голове.
Я стиснул зубы. Ну, ну, подумал я, только ее мне сейчас не хватало. Я встал со скамейки и оперся спиной о дерево, о такую толстую липу или тополь, черт его знает.
– Чего тебе? – сказал я.
А она подошла близко-близко и опять погладила меня по голове, потом прижалась ко мне, и я чувствовал ее грудь и ноги и, как тогда у подоконника, никуда не мог деться, вминался в эту толстую липу и все без толку, а она прижималась ко мне все сильней и сильней и говорила:
– Сань, Са-ань…
– Уйди ты, – сказал я.
– Нет, не-е-ет, – сказала Лелька. – Жалко мне тебя, Саня.
