Виктор Ерофеев - Хороший Сталин
Дети играли в посольском дворе. Общение с французами было минимальным. Иногда мы с мамой ходили в Тюильри, но там было скучновато, нечем было заняться, разве что съесть мороженое, зато в Люксембургском саду я часами запускал в пруду парусные лодки, которые давали напрокат. Мама садилась на кружевной зеленый стул, такой тяжелый, что его надо было волочить со скрежетом по гравию, оставляя следы, чтобы поставить на нужное место. В то время металлические стулья были платные; памятливые старушки собирали мелочь в миску, мы брали один на двоих, мне стул был не нужен: перевесившись через низкий каменный парапет, я следил за своим парусником. Часы на фасаде Люксембургского дворца всегда спешили, время летело со свистом, поднимая ветер, шумя рыжими, подгоревшими листьями высоких, стриженных под гребенку каштанов, сбивая статуи французских королев, издалека наблюдавших за мной, — не успеешь прийти, как уже начинался закат, мама закрывала книгу, складывала газету, запихивала в сумку журнал: пора домой. Этот провал времени, когда, углубившись в любимое занятие, забываешь обо всем, был моим общением с детской вечностью, состоящей из бесконечных фантазий.
Детям дипломатов в те годы запрещалось ходить во французскую школу. Могли ходить только дети журналистов. Я учил французский с какой-то армянской старушкой, которую по непонятной причине допускали хотя бы в предбанник посольства, несмотря на то что она была эмигранткой. Я брал у нее частные уроки в маленькой пустой (наверное, переговорной) комнате возле проходной, она приходила с детскими французскими книжками, которые поражали меня своими картинками. Там с детьми творилось что-то преувеличенное: они так яростно бегали, так смачно падали (при этом у девочек подлетали юбки и были видны белые трусики), так ярко плакали крупными слезами и так не жалели себя, что после них русские дети из книжек казались мне паиньками, вылепленными из снега. Но уроков с армянкой было немного, и, в отличие от младшего брата, я не знаю французский язык, как родной. От моего детского французского осталось только одно сокровенное слово. Им я случайно посрамил советского переводчика Хрущева, Дубинина, который, узнав, что я учу французский, сказал:
— Ну скажи что-нибудь.
Он был тогда папиным подчиненным, относился ко мне с подчеркнутым вниманием.
— Коксинель, — засмущался я.
— Что?
— Коксинель. — Я еще больше застеснялся. Я состоял из патологической стеснительности, как огурец — из воды.
Я почувствовал, как волна растерянности бежит по высокому красивому лбу будущего российского посла во Франции, который в 1991 году безоговорочно и с явным облегчением поддержал антигорбачевский путч.
— Божья коровка, — пробормотал я.
<>По воскресеньям в начале Елисейских Полей разворачивался под тентами РЫНОЧНЫЙ МАРОК. Это было мое самое главное — РЫНОЧНЫЙ МАРОК. На самом деле, это был марочный рынок, но я от перевозбуждения путал слова. Мама давала мне в неделю монету в 100 тогдашних франков — сущую ерунду — на покупки. Монета была регулятором моего поведения. При плохом поведении деньги не выдавались. Я мог купить себе, накопив, либо солдатиков, либо машинки «динки тойс», либо почтовые марки. Я, естественно, хотел всего.
В марках я — дилетант, мои показания не имеют отношения к филателии. Мы ходили с родителями покупать мне марки. Они продавались в зависимости от стоимости: то в больших прозрачных конвертах, куда в основном засовывали бледные, с Марианной, держащей флаг, французские марки, слегка разбавленные немецкими, бельгийскими, голландскими, испанскими с жирным, настойчивым профилем Франко, порою русскими дореволюционными марками с двуглавым орлом, то в мелких конвертах — сериями. Дорогие марки приобретались поштучно и были мне недоступны. Можно было сразу купить много дешевых, к чему осторожно подталкивали меня родители, и потом целый день их клеить с генетическим терпением моего дедушки — бухгалтера Октябрьской железной дороги, и маминой мамы Серафимы Михайловны — счетовода из Новгорода. А можно было купить несколько марок английских колоний и захлебнуться от счастья. Я обожал марки английских колоний с королем или новой королевой Елизаветой Второй в короне в кружке. Какой-нибудь остров Святой Елены доводил меня до полного экстаза, у меня отнималась и так не слишком устойчивая речь. Но не меньше я обожал португальские колонии с рыбами, бабочками и животными Анголы и Мозамбика. До сих пор эти страны в моем сознании представляются яркими марками, победившими их дальнейшие социалистические несчастья. Я любил марочное разнообразие карликовых стран: Сан-Марино, куда я впоследствии заехал только потому, что собирал ее марки, Монако, Лихтенштейна, Андорры. Я попадался на удочку простых затей: любил треугольные марки, выпущенные Монголией, а также марки без зубчиков — они казались мне близкими эпохе динозавров. Родители купили мне кляссеры и марочные каталоги. Я разыскивал в двухтомном дотошливом каталоге, набранном петитом, купленные марки и регистрировал их, подводя под описанием марки горизонтальную черту синим карандашом: куплено. Идея купить все марки мира представлялась мне выполнимой. По сути дела, я скупал мир, и отсутствие или присутствие почтового штемпеля на марке меня не слишком волновало. Лучшие марки я помещал в альбоме на маленьких прозрачных приклейках (марки иногда отрывались), похуже жили в кляссерах, опрятно, но скученно, как пассажиры экономического класса.
Мое собирательство привело к разумной цели, которая радовала родителей. Мир стал мне родным, пришел через марки и остался во мне навсегда. Единение с миром превращало меня в маленького космополита, объективно оценивающего страны, юного компаративиста, размывающего свои политические ориентации. Советские марки, которые приходили от бабушки из Москвы, вызывали во мне смешанные чувства. Мне хотелось, чтобы они мне нравились, я был изначально расположен к ним, так же, как американцы расположены к своим гостям: они не ищут и не хотят видеть их недостатки, они поднимают их высоко, и лишь потом начинается медленный спуск. На советских марках был понятный мне мир букв и денежных знаков: рубли и копейки радовали меня. Мне еще больше нравилось то, что я узнаю на них людей, места и события: Пушкин, Чайковский, Чкалов, Красная площадь, штурм Зимнего — отлично. Но в них в конце концов проступала серьезность, взрослость, скованность, вторичность, усталость. Марки-учителя, с которыми надо считаться. Мелкие были слишком безликими. Юбилейные, с портретами деятелей, были занудными репродукциями картин. Они не шли ни в какое сравнение с бабочками португальских колоний, которые куда интереснее хмурых марок самой Португалии.
