Эдуард Тополь - Любожид
Эта странная и даже слегка язвительная мысль вернула Гольского в русло его прежних размышлений. Хотя он был органичной частью той гигантской машины, которая называлась советской системой, он не только позволял себе иронизировать на ее счет, но в своей внутренней, для себя, язвительности особенно часто прохаживался по поводу именно тех «маразматиков», которые находились сейчас от него всего в нескольких шагах, за высокой и светлой дубовой дверью. Брежнев, Черненко, Устинов, Пельше, Суслов, Мазуров – способны ли они в их преклонном возрасте принимать самостоятельные решения или все эти еженедельные, по четвергам, заседания Политбюро – только театр старперов, кивающих головами в знак одобрения подготовленных за их спиной решений?
Позволяя себе такие мысли, Гольский отнюдь не был диссидентом, ничего подобного! На шестидесятом году существования Империи в ней не оставалось ни одного человека, который бы тайно или полуоткрыто не иронизировал насчет ее основоположников и основодержателей. «Но тогда какой же мощной и несокрушимой должна быть эта система, – часто восхищался Гольский, – если изнутри она состоит из таких, как я, иронизирующих винтиков, сверху управляется такими полуживыми мумиями, как Брежнев, и – работает! Да что там работает – мир завоевывает! Анголу, Лаос, Никарагуа… Но стоп, – тут мысленно оборвал себя Гольский, – здесь не место думать об этом!»
И он осторожно посмотрел по сторонам, словно кто-то мог подслушать его еретические мысли.
В приемной стояла та напряженная тишина, которая всегда сопутствует нервному напряжению посетителей высочайших инстанций. Слева от Гольского сидела целая бригада академиков и руководителей Гидропрома, авторов поистине имперского «проекта века» – поворота сибирских рек в среднеазиатские пустыни. Только египетские фараоны брались в свое время за столь грандиозные строительства. А справа от Гольского были два совершенно неизвестных Гольскому моложавых маршала – лишь по их бронзовому загару, странному для московской весны, можно было предположить, что они только что с Байконурского космодрома. Еще дальше под знаменитой картиной Налбандяна «Есть такая партия!» сидел в кресле молодой и, пожалуй, самый знаменитый в СССР кинорежиссер – Виктор Кольцов. Он, единственный в этой комнате, был не в пиджаке и не в галстуке, а в какой-то богемно-джинсовой куртке и, вытянув длинные ноги, читал «Пари-матч». Здесь, в ЦК КПСС!
На такую вольность мог пойти только человек, который получил Гран-при на последнем Каннском фестивале.
Боже мой, подумал Гольский, глядя на Кольцова, неужели они там способны за пару часов принять решения по спорту, повороту рек, космонавтике, эмиграции и даже кинематографу! Ведь каждое их решение – это не только изменение русла Енисея, это поворот судеб миллионов!…
– Товарищ Гольский, зайдите. Приготовиться Гидропрому…
Сунув под мышку папку «К докладу», Гольский быстро встал и какими-то враз одеревеневшими пальцами одернул на себе китель. И точно, как Павлов до него, набрал в легкие воздух.
– Вчера по Би-би-си… опять передавали… про какую-то демонстрацию на Пушкинской… – медленно, с придыханием, но и с капризностью в голосе сказал Брежнев Андропову, не обращая внимания на Гольского, стоявшего перед длинным столом для заседаний.
– Я знаю… – ответил Андропов, поигрывая пальцами по тексту своего проекта решения относительно еврейской эмиграции.
– Выходит, мы ще Щаранского не успели посадить, а вже другие у тюрьму хотят, за компанию? – подпел Брежневу его друг Константин Черненко.
– Потому что по этому Щаранскому нет приговора! – вместо Андропова жестко сказал Кулаков. – Давно надо было дать ему вышку и не цацкаться! Сразу стало бы тихо!
Андропов промолчал, и Гольский знал почему. Дело Анатолия Щаранского, передавшего американцам полный перечень лагерей и тюрем в СССР, здесь обсуждали месяц назад. Но поскольку не так-то просто подвести это под статью «измена Родине», решили это не афишировать, и пот Прокуратура бьется над свидетелями «шпионской деятельности» Щаранского уже больше года…
– А почему они вообще именно возле Пушкина устраивают эти сборища? – требовательно уставился Кулаков на Андропова.
Этому быстро растущему конкуренту Брежнева было ровно шестьдесят, но выглядел он на сорок восемь – крупный, широкоплечий, с крепким костистым лицом, высоким лбом и легкой сединой на висках, которая только оттеняла его моложавость.
Андропов пожал плечами, но его холодные, светлые глаза не уступили взгляду Кулакова. Гольский знал этот взгляд своего шефа – безмятежная пустота, в которой невозможно прочесть ничего. Но не дай вам Бог встретить такую безмятежность в глазах Андропова, спрятанных за очками…
– И еще это… Юрий Владимирович… – снова сказал Брежнев и вдруг повернул голову к Гольскому: – Нет, пускай он мне скажет… Скажи мне, э-э-э, милок… Правда в народе говорят, что у меня жена яврейка? И поэтому я, значит, разрешил явреям эмиграцию?
Гольский не только знал об этих слухах, но и догадывался, откуда они исходят – из все той же Политической службы безопасности КГБ СССР. Глухая вражда андроповского аппарата КГБ к брежневской группировке в ЦК вышла наконец из-за кулис серого монолита Лубянки и сделала первый, пробный шаг на общественной арене – привязала Брежнева к жидам. Не очень оригинальный ход, конечно, но зато проверенный историей. Однако что ответить Брежневу? Гольский растерянно посмотрел на своего начальника. Но Андропов даже не поднял головы от текста проекта постановления, словно этот мелкий, не государственной значимости вопрос Брежнева не имел к нему никакого отношения. И в тишине этой паузы вдруг неестественно громко прозвучало бульканье воды, наливаемой в дальнем конце стола из бутылки в стакан. Это Юрий Игунов, ставленник Кулакова в Отделе пропаганды ЦК и автор книг «Вторжение без оружия» и «Иудаизм без грима», налил себе нарзан.
– Ну? – требовательно сказал Брежнев Гольскому. – Говорят в народе, что я на яврейке женат, а?
– Честно говоря, я такого не слышал, Леонид Ильич, – услышал Гольский свой голос.
– Если об этом не говорили по Би-би-си, то можешь не беспокоиться, Леонид, – вдруг сказал Черненко. – Даже если есть такие слухи, хто же им поверит, пока голоса не подтвердят!
Эта незамысловатая шутка развеселила все Политбюро, включая желчного Суслова и самого Брежнева. Даже Андропов чуть раздвинул в улыбке свои узкие губы. А Брежнев так закашлялся от смеха – старческим, трудным, до покраснения глаз смехом, – что, откашлявшись, бессильно откинулся в кресле, перевел дыхание и сказал через силу:
