Захар Прилепин - Чёрная обезьяна
Не трогали вещей, не прикасались ни ко мне, ни к моей кровати.
От них не исходило никакой опасности, но меня будто бы укололи горячей иглой в мозг: а если это еще не все зашли в мою комнату? вдруг какие-то другие, более опасные и злые, отправились в детскую… где спит ребенок, и еще один ребенок спит!
Я сделал новую попытку привстать на локте, с меня слетел комар и понес куда-то тяжелую каплю моей крови… Я взмахнул рукой и успел поймать его, смять в ладони — из него просто плеснуло теплым, как если бы чай, оставшийся на дне стакана, вылили мне в ладонь.
«Мне надо к детям моим!» — вопило всё внутри, я почувствовал, как по мне огромными, как виноград, каплями стекает пот ужаса. Я завалился на бок, чтоб упасть с кровати и хотя бы доползти к детской, но стоявший ко мне ближе всех вдруг ударил меня в лицо.
— Ты что? — наконец заорал я, мне показалось, что заорал, вот-вот заору, голос собирался взорваться во мне, но не взорвался, а еле просипел.
…в мутном беззвучном стакане, прилипая ладонями и прилипая искаженной физиономией к стеклу…
Они втыкали в меня свои руки упрямо и беззлобно, вослед за их руками из меня что-то вытягивалось, словно они наматывали на маленькие свои ладони склизкое содержание моей жизни.
Я метнулся взглядом в потолок, потом увидел стол, где раскачивалась от мелкого топота вокруг кровати высокая бутылка газированной воды, в которой отражался свет фонаря, и, наконец, решился взглянуть в лицо тому, кто ударил меня первым, — и это его лицо без ресниц… Это его лицо без ресниц!
— Ты что? — закричал я, и мне показалось, что из горла у меня выпал сгусток накипи, гноя и желчи, и крик раздался, и длился до тех пор, пока его не услышал я сам, пока я не раскрыл глаза, не включил свет.
— Ага-а! Ага-га! Ага! — заклокотал я глоткой, как будто только что вылез из проруби и почувствовал, что у меня температура за сорок.
Дверь в мою комнату распахнулась. На пороге стоял сын.
— Ты что кричишь? — спросил он, не произнеся слово «папа».
— Кто? — спросил я. — Кто кричит?
— Ты.
— Я не кричу, понял? Тебе приснилось. Иди спать.
Он развернулся и молча ушел.
Я встал и раскрыл окно, долго дергая ставнина себя и в конце концов уронив с подоконника цветок на пол. Рассыпалась земля и осколки горшка.
В полутьме торчали кусты и ветки, но ощущения большого неба и простора — так, чтоб можно было вдохнуть во всю грудь, — этого ощущения не было. Стоял с открытым ртом.
Казалось, что небо принюхивается ко всему огромной ноздрей.
Похлопал по карманам. Никак не привыкну класть мобильный в один и тот же — брючный левый, например.
Обнаружил где-то во внутреннем.
Неуслышанная, обнаружилась эсэмэска от Альки.
«Нескладёха твоя ждет, всё печет у меня».
Некоторое время раздумывал, хотела ли она написать изначально «течет» и потом ошиблась в первой букве, или сразу так и было задумано.
Печет у нее… Может, мама приехала и пироги ей печет? Или кран течет?
Тем временем набрал совсем другой номер.
— Максим, я звонил… Да, я… Вы говорили, что можно еще зайти…
— Соскучились по детям? — поинтересовался собеседник.
Я издал в ответ невнятный горловой звук, невнятную малоупотребимую гласную букву.
Милаев встретил меня на улице. Всё те же глаза чуть навыкате, ноздри, скулы, африканские губы, но кожей отчего-то побелел — может, оттого, что целые дни проводит в этом подземелье, света белого не видя.
Он улыбнулся мне приветливо, как будто ждал меня.
В лифте спокойно посмотрел мне прямо в глаза.
— Подросли? — произнес я первое, пришедшее в голову.
В ответ Милаев с подростковой непосредственностью хмыкнул, чем безоговорочно расположил к себе.
— Ну, — ответил он мне после некоторой паузы. — Возмужали… Похорошели.
У Милаева было влажное лицо, и почему-то казалось, что щеки у него сладкие. Как будто кто-то почистил апельсин и вытер об него руки.
— По Радуеву не соскучились? — спросил Милаев.
Я покачал головой: не соскучился.
— Ну и правильно, он умер, — легко согласился Милаев.
— Он же умирал уже? — удивился я.
— Опять, — посетовал Милаев.
Я всё пытался вспомнить тех чад, что видел за стеклом в лаборатории, но смутно прорисовывались только их разноцветные головы, лица не всплывали.
…одинаковые, как орехи…
Мы сразу прошли к детской кабине, Милаев открыл двери, и я опять увидел их.
Недоростков переодели в какие-то другие одежды — тогда была незапоминающаяся, однотонная, серая одежда, сегодня цветные рубашки и вполне себе джинсы.
Русый ходил по странной окружности — словно обходя ямы.
Темный лежал на кровати, спиной к нам. Спина ничего не выражала. Он спал.
Разномастный — с рыжиной и клоком седых волос — скрябал над столиком голову ногтями и смотрел, как сыплется перхоть. Судя по обильному, будто кто-то чихнул в муку, белому налету, занимался он этим очень давно. Так весь череп можно соскрябать.
Бритый мальчик набычившись сидел напротив девочки, а та опять рисовала.
— Что она рисует? — спросил я.
— Да, нашим психологам тоже очень любопытно. Людей не рисует никогда, представьте. Только деревья, траву, солнце, луну. Тучки. Птичек. А людей у нее нет.
Нет людей. Нет. И что?
Я думал, что приду и на этот раз сразу пойму нечто важное.
Ничего не понял.
— Слушай, — попросил я Милаева. — Мне тут душно… Пойдем куда-нибудь… Есть тут комната с форточкой, в этих казематах?..
— А то, — сказал Милаев.
Через семь минут мы сидели в белом помещении с замечательным кондиционером, обдуваемые со всех сторон так, что я даже под стол заглянул — откуда там веет мне прямо в брючины.
Милаев приготовил кофе, пока я четыре раза покурил.
— Изучали их игры, — сказал Милаев, уютно усевшись напротив. — И знаешь, они ничем не отличаются по составу, интенсивности, атрибутам действия от обычных игр в их возрасте. Пожалуй, степень агрессии даже занижена.
— Им показывают сцены убийств, — продолжил Милаев, помолчав. — Они пугаются и смотреть не хотят. Даже плачут…
— Так они все-таки плачут? — несказанно удивился я.
— Да, — легко согласился Милаев. — Рев стоял!
Озадаченно я переставлял сигаретную пачку на столе.
— У тебя есть какие-либо мысли по их поводу? — поинтересовался Милаев.
— Нет, — ответил я.
Отпил кофе, который терпеть не могу, и вдруг, подумав о милаевском вопросе, догадался, что у него как раз мысли есть.
— А ты что-то узнал? — спросил я. — О недоростках? Откуда они взялись вообще?
