Халед Хоссейни - И эхо летит по горам
— Чувак, я помню это место, — говорит Тимур, глядя на дом. — Как там звали хозяина?
— Что-то такое Вахдати, кажется, — отвечает Идрис. — Забыл имя.
Он вспоминает, сколь бесчисленно раз играли они детьми на улице перед этими воротами, и лишь сейчас, десятилетия спустя, проходят внутрь — впервые.
— Господь и пути Его, — бормочет Тимур.
Обычный двухэтажный дом, но, найдись такой по соседству от Идриса в Сан-Хосе, товарищество собственников жилья взбесилось бы. Однако по кабульским стандартам — шикарная собственность, с высокими стенами, металлическими воротами и широкой подъездной аллеей. Внутрь их проводит вооруженный охранник, и Идрис замечает, что от дома, как и от многого виденного в Кабуле, веет былым величием — сквозь разруху, что с ним случилась, хоть и обильны знаки ее: дырки от пуль и трещины в прокопченных стенах, здоровенные куски выбитой штукатурки и оголившиеся под ней кирпичи, засохшие кусты вдоль аллеи, голые деревья в саду, пожелтевшая лужайка. Половины веранды, выходящей на задний двор, нет вчистую. Но, как и во многом в Кабуле, здесь видны и знаки медленного, нерешительного возрождения. Кто-то начал перекрашивать дом, посадил розовые кусты в саду, недостающий фрагмент восточной стены возведен заново, хоть и слегка неуклюже. К уличной стене дома прислонена лестница, из чего Идрис делает вывод, что чинят крышу. Восстановление веранды, судя по всему, тоже началось.
Они встречаются с Маркосом в прихожей. У него редеющие седые волосы и светло-голубые глаза. На нем серые афганские одеяния, вокруг шеи элегантно намотана черно-белая куфия. Он приводит их в шумную комнату, где сильно накурено.
— Есть чай, вино и пиво. Или вам чего покрепче?
— Пьем все, что наливают, — сказал Тимур.
— О, вы мне нравитесь. Вон, около магнитофона. Лед, кстати, безопасен. Из воды в бутылках.
— Слава богу.
Тимур на таких сборищах — как рыба в воде, и Идрис не может не восхищаться легкостью его манер, шутками-прибаутками и уверенным обаянием. Он следует за Тимуром к бару, где тот наливает им из рубиново-алой бутылки.
Человек двадцать гостей сидят на подушках по всей комнате. Пол застелен винно-красным афганским ковром. Интерьер изыскан, со вкусом, Идрис это стал называть про себя «экспатским шиком». Тихонько поет Нина Симон. Все пьют, почти все — курят, разговаривают о новой войне в Ираке и что это может значить для Афганистана. Телевизор в углу настроен на «Си-эн-эн Интернэшнл», звук выключен. Ночной Багдад в агонии «шока и трепета» озаряется зелеными вспышками.
У них в стаканах водка со льдом, к ним подходят Маркос и пара немцев с серьезными лицами — они работают на Всемирную продовольственную программу. Как и многие гуманитарные работники, каких Идрис встречал в Кабуле, они слегка пугают своей бывалостью — ничем их, кажется, не проймешь.
Идрис говорит Маркосу:
— Красивый дом.
— Скажите это хозяину в таком случае.
Маркос уходит в другой угол и приводит тощего пожилого человека. Густая шевелюра «соль с перцем» зачесана со лба назад. Коротко подстриженная борода, впалые щеки почти беззубого человека. На нем потертый, сильно не по размеру оливковый костюм, какой был в моде, может, году в 1940-м. Маркос улыбается старику с откровенным обожанием.
— Наби-джан? — вопит Тимур, и тут Идрис его тоже вспоминает.
Старик застенчиво улыбается в ответ:
— Простите, мы раньше встречались?
— Я Тимур Башири, — говорит Тимур на фарси. — Моя семья жила на этой же улице!
— О Господь всемогущий! — У старика перехватывает дыхание. — Тимур-джан? А вы, должно быть, Идрис-джан?
Идрис кивает, улыбается.
Наби обнимает обоих. Целует их в улыбающиеся щеки, разглядывает, не веря глазам своим. Идрис помнит, как Наби катал по улице своего хозяина, господина Вахдати, в инвалидном кресле. Иногда останавливался на тротуаре, и они вдвоем смотрели, как Идрис с Тимуром играют в футбол с соседскими детьми.
— Наби-джан живет в этом доме с 1947 года, — говорит Маркос, обнимая Наби за плечи.
— Так вы теперь владеете этим домом? — спрашивает Тимур.
Наби улыбается, увидев изумление у Тимура на лице.
— Я служил господину Вахдати с 1947 по 2000 год, до самой его смерти. Он по доброте своей отписал мне дом, да.
— Он отдал его вам, — говорит Тимур ошалело.
Наби кивает:
— Да.
— Видимо, вы были обалденным поваром!
— А вы, если позволите, были тот еще проказник, насколько я помню.
Тимур похохатывает:
— Далась мне эта стезя добродетели, Наби-джан. У меня для этого есть двоюродный братец.
Маркос, крутя вино в бокале, говорит Идрису:
— Нила Вахдати, жена предыдущего хозяина, была поэтом. Даже слегка известным, как выясняется. Слыхали о ней?
Идрис качает головой:
— Я лишь помню, что она уже уехала из страны, когда я родился.
— Она жила в Париже с дочерью, — говорит Томас, один из немцев, — умерла в 1974-м. Самоубийство, думаю. У нее были проблемы с алкоголем — ну или так пишут, по крайней мере. Кто-то дал мне переводы ее раннего сборника на немецкий, год или два назад, и мне они показались довольно славными. Поразительно сексуальными, насколько я помню.
Идрис кивает, вновь чувствуя себя не в своей тарелке — на сей раз из-за того, что иностранец просветил его в отношении афганского сочинителя. Он слышит, как в паре шагов от него Тимур оживленно обсуждает с Наби арендные цены. На фарси, разумеется.
— Вы представляете вообще, сколько могли бы запросить за такой дом, Наби-джан? — говорит он старику.
— Да, — отвечает Наби, кивает, смеется. — Я в курсе цен в городе.
— Да вы этих ребят могли обобрать!
— Ну…
— А вы их пускаете за так.
— Они приехали помогать нашей стране, Тимур-джан. Оставили свои дома и приехали. Неправильно будет, если я их, как вы выразились, «оберу».
Тимур стонет, выхлебывает остаток питья.
— Ну, либо вы терпеть не можете деньги, старина, либо вы куда лучше меня как человек.
Амра заходит в комнату, облаченная в темно-синюю афганскую рубаху поверх линялых джинсов.
— Наби-джан! — восклицает она.
Наби слегка ошалевает, когда она расцеловывает ему щеки и берет его под ручку.
— Я обожаю этого человека, — заявляет она всем. — И я обожаю его смущать.
Это она говорит Наби — на фарси. Тот качает головой и смеется, чуть краснея.
— Может, и меня смутишь? — говорит Тимур.
Амра постукивает ему в грудь:
— Этот — прямо беда.
Они с Маркосом целуются три раза в щеку, по-афгански, потом — с немцами.
