Иван Бойко - Смотрю, слушаю...
— Папа разбудит бабушку, — говорит Вовка, готовый расплакаться, и поспешно отходит от рукомойника. Мама молча подает блинчик.
— А ты уже не болеешь? — спрашивает Вовка, удивляясь.
— Сынуля, слушай меня. — Мама приседает перед Вовкой и говорит ласково, умоляюще: — У тебя есть другая бабушка, хорошая. А эта — плохая. Ты ее не любишь?
Вовка бросает кусочек блина подбежавшему Власу.
— Ну, скажи, что не любишь. Ведь ты же не любишь? Кому сказала? — не выдержав, мама топнула ногой. — Паршивец. Я тебя накормлю…
Мама разжала Вовкины пальцы и надрала уши. Он всхлипывает и на маму смотрит исподлобья.
Входят тетя Валя и папа. Тетя Валя ни на кого не смотрит, направляется к бабушкиной двери.
— Глаза скоро вылезут, черт возьми! — скрипит зубами папа. — Собирайся, проводим.
Вовка смотрит на папины глаза — обманывает папа, глаза не вылазят. Только покраснели. Папа задел ногой стул. Выругался.
«Как слепой», — думает Вовка. Он ловит за лапу Власа и тащит его по полу к бабушке. Навстречу выходят тетя Валя с узелком и бабушка в фуфайке и валенках.
— Мы готовы, — говорит тетя Валя.
Бабушка прижимает Вовку к себе, царапает негнущимися пальцами макушку, целует. Она вся дрожит и не может вымолвить и одного слова, а слезы бегут по морщинам и падают с ее лица.
— Ба, это кот, — говорит Вовка, но его никто не слушает: все направляются к двери.
Он растерянно смотрит. Потом ныряет под кровать.
— Бабушка! Вот автомобиль!
Но все уходят, не обращая на Вовку внимания.
Вовка всхлипывает, мечется по комнате, потом накидывает на плечи пальтишко, летит пулей во двор.
— Бабушка! — плачет Вовка, но студеный ветер срывает его голосок.
У «Волги», посреди занесенного снегом двора, топчутся тетя Валя, бабушка, папа. Мама выглядывает из раскрытой дверцы.
Вовка подбегает к бабушке, обнимает ноги.
— Бабушка, не уезжай!..
— Простудишься, племяш, — испугалась тетя Валя. — Беги в комнату.
Вовка трясется весь, как бабушка. Но ему не холодно. Ему просто страшно и жутко, что он останется один. Один во всем доме! Среди маминых вещей — картин, кресел, комодов, шифоньеров, которые все смотрят, как глаза мамы.
Бабушка тоже трясется и качает головой, а сама сквозь слезы смотрит на папу.
По двору мелкими волнами стелется поземка. Волны быстро подкатываются под ноги, хватают за полы пальто, откидывают.
— Прощай, унучек. — Бабушка целует Вовку, и из глаз ее падают слезы. Они падают и застывают на Вовкином воротнике, на полах, на руках. Застывают и блестят, как глаза мамы.
— Расти человеком, — говорит тетя Валя. Она берет бабушку под руку и выводит на дорогу.
Ледяной ветер забирается под Вовкино пальтишко, обжигает лицо, уши, шею.
— Подумаешь! Упрашивать их будем! Поедем! — будто из-под земли, слышится ледяной голос мамы.
— Проваливай! — кричит папа, все время озирающийся и словно разбуженный ее голосом. Он резко, ударяет дверцей и бежит вслед за бабушкой и тетей Валей. Кругленький, он не бежит, а катится. Вот он догоняет их и идет, как тень, сзади. Секунды на три он останавливается, как от удара, увидев длинного, как телеграфный столб, что вон на углу, дядю Игоря, и как бы уменьшается, как бы сжимается. Потом подает дяде Игорю руку и идет рядом. Он не слышит недовольно зовущую его маму. Не замечает развивающийся у него за спиной шарф.
Слезы застилают Вовкины глаза. Ему горько-горько.
Рычит «Волга». Описывает вокруг Вовки дугу и скрывается в дыму и снежном вихре.
Вовка плачет, а белые, серебрящиеся, взблескивающие на солнце волны поземки мчатся и мчатся прямо на Вовку…
1957Середа
Середа не мог нарадоваться своей женой: и работать любит, и собой хороша — высокая, стройная, с черными глазами под пушистыми ресницами и длинными, до пояса, смоляными косами. Посмотрит на нее Середа — усталость улетает.
Только вот жить негде… Во времянке тонкие стены, зимою холодно и тесно. Маше обещали заводскую квартиру, надо ждать. Но Середа не желал жить в общих домах, он мечтал об отдельном домике с верандой, переплетенной виноградником, со своим колодцем и душевой. Как у некоторых в их мехколонне, кому он завидовал…
Начали строиться. Почти каждый вечер самосвал Середы подкатывал к времянке, стоящей на отшибе, у затона. По воде рассыпался грохот от сгружаемых кирпичей и камней…
Вскоре во дворе вырос большой желтый скелет будущего дома, а рядом с ним появилась яма для глины. Все делалось по плану. Обе зарплаты полностью шли на стройку. Работать приходилось в основном после смены, вечерами и в выходные дни. Середа научился плотничать у отца и возводил дом своими руками. Не нанимал никого даже на трудоемкие работы и не приглашал соседей, которые не раз, по здешнему обычаю, напрашивались помочь. Не хотел Середа связываться с чужими людьми. Одна у него была опора — Маша.
Как-то он собирался привезти черепицу. Уже вышел на улицу, когда Маша вдруг окликнула его. Голос ее звучал слабо и встревоженно. На побледневшем лице выступили красные пятна. Босые ноги до колен вымазаны глиной. Казалось, что она вылезла из ямы в вязаных чулках.
— Коля, — прошептала она, сияя черными глазами, — послушай: бьется…
— Ребенок? — Середа испугался. — Сейчас?
— Коля! — Маша взялась рукой за ворот пахнущей бензином рубашки, вопросительно и жалостно посмотрела в нахмуренные глаза мужа. — Ты не рад, что ли?
— Обрадуешься! Как палку в колеса. Нельзя нам ребенка. Дом на шее… Достроить надо…
— Дался тебе дом! Квартиру получим…
— О квартире и думать брось. И вообще останавливаться на полпути не привык.
— Что ты! — со стоном проговорила Маша и припала к груди мужа, тихо заплакала. — Боюсь я…
— Ну, ну, успокойся, — убеждал Середа, сдерживаясь, чтобы не оттолкнуть ее. В груди вскипала и готовилась вылиться злость. — Хватит… Построим дом, тогда… Сядем с тобой в беседке под виноградником… И вообще… С детьми чай будем пить в беседке. А сейчас…
Маша забилась у мужа на груди. Потом вдруг отстранилась, и ему стало неудобно перед ней, жалко ее. Он боялся встретиться с нею глазами.
Вечерние сумерки сгустились и повисли над покосившейся времянкой с единственным окошком, сквозь которое тускло пробивался свет.
Середа притянул Машу к себе, поцеловал.
— Мы ведь молоды. Еще наживем… А сейчас нельзя.
Маша вздохнула глубоко и прерывисто и уронила голову на плечо мужа.
А ему надо было идти. Он спешил. Осторожно отстранив жену, не оглядываясь, ушел. Было душно. Он расстегнул воротник. Рубашка вздулась от ветра, хлопнула и коснулась груди, уже холодная, мокрая.
— Черепица, черепица, — повторял он, а перед глазами стояла рыдающая Маша. Ноги сами несли его по знакомой, исхоженной сотни раз дороге.
Возвратившись из больницы, Маша притихла, стала еще податливее и работала молча.
Середа приходил с работы бодрый. Тщательно проверял, что сделала Маша, и оставался всегда доволен. Но восхищения своего не выказывал, говорил не то шутя, не то серьезно:
— Молодчина, Машенька… На обед заработала…
Смотрел мечтательно на наливающийся его силой, его мечтами дом, отмечая, что надо сделать сегодня, а что завтра. Во дворе лениво бродили куры, разгребая лапами навоз. В закутке хрюкал кабанчик. Середа потирал руки и смеялся от удовольствия. После ужина он стучал молотком, пилил, красил, не чувствуя усталости. Работал даже при лампе.
Ложились спать поздно. Маша шептала иногда:
— Люди ссуду берут… Некуда нам торопиться…
— Ну, ну, спи. Завтра вставать рано. — Середа отворачивался к стене и засыпал, надрывно всхрапывая.
Возвращаясь теперь домой, Середа не спешил, как прежде, а шел свободной, неторопливой походкой умудренного житейским опытом человека.
Еще издали он узнавал свой дом, высокий, красивый — лучший дом на всей улице. И улыбался. Подходя, слышал за дощатым забором грозное позванивание цепи и рычание Бурка, громадного кобеля с обрубленными ушами.
Придирчиво окидывал Середа хозяйским глазом дом с верандой, затененной виноградникам, широкий двор, с белым колодцем, всматривался в сад, зеленой стеной отделяющий усадьбу от затона.
У вдруг почему-то пусто и муторно становилось на душе.
«Цветы посадить, что ли?» — придумывал Середа и тут же отвергал эту мысль: толку мало в цветах. Маша не захочет торговать ими. Она и так отбилась от рук. Противится каждому слову, а утром встает вся в слезах. Извела своими капризами: то в театр тянет, то в кино. Ни разу и не посидели за чаем и вином, как мечтал раньше.
