Роман Грачев - Вокзал для одного. Волшебству конец
Она здесь…
…Любка сидит на нижних ступенях. Совершенно голая. Сидит, сложив руки на коленках и опустив на них голову. Смотрит на меня. Я не понимаю выражения лица: не то игривое любопытство, не то грусть. Впрочем, меня это нисколько не удивляет, потому что у нее никогда ничего не бывает однозначно.
– Давно ждешь? – спрашиваю, оставаясь на месте. Мне неловко видеть ее обнаженной, хотя выглядит она по-прежнему великолепно, а кроме того, мы же некоторым образом с ней совокуплялись, и неоднократно. Но я чувствую себя так, словно вижу ее впервые – незнакомое прекрасное существо женского пола, нуждающееся в одежде, тепле и заботе. Мне неловко, хотя я все равно не могу отвести глаз.
– Давно, – отвечает она. Отмечаю новые перемены. У нее другой голос. Он стал ниже, богаче, сочнее. В голове бьется мысль, что, может, это уже и не Она вовсе?
Чушь! Кто же тогда?
– Прости, раньше не смог, – говорю извиняющимся тоном. – Меня задержали.
– Знаю.
Я киваю. Конечно, знает. Она с ними заодно – с теми, кто удерживал меня на вокзале, Со Старухой Без Косы, с моим Ангелом, с фантомами и проекциями моего «Внутреннего Я», которые по мере возможностей скрашивали мое вынужденное одиночество. Она – часть той силы, что до сих пор удерживает (и судя по всему, успешно удержит) меня на земле в числе живых людей. В какой-то степени и она – часть меня. То есть я сам.
От этой мысли голова идет кругом.
Я стою на месте и не приближаюсь, хотя помню, что время наше на исходе. Будто в подтверждение мыслей слышу новый звук. Пунктирный. Он спускается к нам из-под свода башни. Я знаю, что это такое. Так работает оборудование палаты интенсивной терапии. Кардиограф, или как его там, уж простите, не знаю названия… но точно знаю, что частота сигналов свидетельствует о пульсации жизни в теле моей жены.
В общем, я стою. Не знаю, что должен сделать.
– Присаживайся, – говорит Она.
Я снимаю куртку, перекидываю ее через согнутую в локте руку и приближаюсь. Как ни странно, нагота моей собеседницы не бросается в глаза, будто она и не голая вовсе, а в облегающем костюме телесного цвета. Во всяком случае, никаких деталей женского строения я не вижу.
Присаживаюсь рядом. Молчу. Она тоже молчит. Пунктирные звуки слышны все отчетливее. Темп пока вполне приемлемый, но уже очевидна тенденция к замедлению.
– Она умрет? – спрашиваю.
– Да.
Моя спина вновь покрывается холодом.
– И я ничего не могу с этим поделать?
– Нет.
– Зачем же они отправили меня сюда?
– Кто? Ты сам пришел.
– Понятно…
Я вздыхаю, закрываю лицо ладонями. Наваливается усталость. Я устал бегать за Ней, устал ждать, надеяться, верить. Верка, Надька, Любка, как вы замучили меня. Может быть, действительно было бы проще жить без всего этого? Наверно, проще. Но как вырвать ее из головы? Единственный известный мне относительно быстрый и простой способ – лоботомия. Почти гарантированный результат. Но слишком уж дорогостоящий.
Сидит Она сейчас рядом со мной, худенькая, трогательная, такая вся из себя нежная, как мимоза, и делает вид, будто Ей все равно, хотя знает прекрасно, сука, что от Нее зависит все в этом мире. Старуха сказала, что мне посчастливилось узреть Ее облик, но почему-то я не чувствую никакого счастья…
Зато вдруг ощущаю Ее руку у себя на плече. Теплая нежная рука.
– Почему ты все время исчезаешь? – спрашиваю я без особой надежды на прямой ответ.
– Потому что, оставаясь рядом, быстро увядаю. Срезанный цветок не может благоухать вечно…
– Да.
– …но это не значит, что не нужно украшать дом цветами. – Она улыбается, гладит меня тыльной стороной ладони по щеке. – Пока ты меня ищешь и ждешь, я тебе интересна. И так – каждый день.
Она становится серьезной и даже немного мрачной. Я понимаю, что сейчас услышу самое главное. Она поднимает голову. Пульсация слышна уже очень отчетливо, но частота крайне низка. Появляется гул в стенах. Теперь пульсирует все здание.
Вера умирает.
– Боюсь, – говорит моя собеседница, – сейчас уже поздно что-то исправлять.
– Почему?
– Вы потеряли время.
Я молчу, глядя в пол. Она умеет быть жесткой, слов нет, и сейчас я едва ли уговорю ее все остановить. Поздно пить боржоми, когда почки отвалились, нужно было думать и чувствовать раньше – для начала хотя бы за несколько секунд до трагедии. Ведь мы могли остановиться и перестать с пеной у рта отстаивать свою правоту. Могли просто заткнуться и успокоиться хотя бы на время, черт побери! Но нет, главное – победить, поставить ногу на грудь…
Гордыня может стоить жизни.
– Отсюда выйдет лишь один из нас, – говорит она…
… и я слышу совсем другой голос. Я не верю своим ушам. В горле встает ком. Я поворачиваюсь.
Господи, так и есть!
Рядом сидит Верка. Моя маленькая, милая, добрая, заботливая и преданная девочка, в которую я когда-то влюбился до беспамятства, которая подарила мне сына и которую я теперь уже безвозвратно потерял. Она плачет. Прощается со мной. Пульс все ниже, удары все реже. Мои ощущения были точны, пульсирует уже не прибор в далекой галактике – пульсирует башня, в которой мы сейчас находимся. Пульсируют ступени, дрожат окна, мраморные плиты стен начинают сыпаться, а удары все сильнее и сильнее. С потолка вниз летит первое облако пыли. Обитель Любви разрушается, потому что уже поздно что-либо менять и исправлять.
Мы беремся за руки. У меня уже нет эмоций, у меня ступор.
– Помнишь, как мы познакомились? – спрашивает Вера.
– Такое забудешь. Свалилась ко мне в аську с категорическим нежеланием заниматься оральным сексом.
– Ага… А помнишь, как вместо себя подругу на первое свидание привела?
– Помню. Знаешь, если бы ты не села за соседний столик, не сидели бы мы и здесь. Твоя Маринка не в моем вкусе…
– Ну, иногда Любовь при ближайшем рассмотрении выглядит иначе, чем ожидаешь…
Она смеется. Это смех сквозь слезы. Ее руки уже холодеют. Где-то там, наверху (я по-прежнему уверен, что мы находимся в подземелье, а не в предбаннике рая), люди в бирюзовых халатах и с запахом табака пытаются спасти жизнь моей девочке: подключают дефибрилляторы, вкалывают какие-то препараты, суетятся, кричат. Верка в аварии потеряла много крови, у нее серьезные внутренние повреждения, и сердцу тяжело прокачивать через это переломанное тело достаточное количество насыщенной кислородом крови. Едва ли что-то поможет. Волшебству конец.
– Поцелуй за меня Мишку, – говорит она и отнимает руки. – Берегите себя… иди.
Никакого долгого прощального поцелуя, никакой этой сентиментальной киношной чепухи. Нам не дают нормально попрощаться, ибо здесь все как в жизни. Пришло время – до свидания, сопливых вовремя целуют.
Я поднимаюсь на ноги. Вера остается сидеть на нижних ступеньках лестницы. Здание разрушается. Плиты трескаются и крошатся, обломками ложатся к подножью стен, отовсюду летит пыль. Каждый новый удар звучит так, будто в здание лупит ядро. Куски бетона падают рядом, но ни один не задевает нас.
– Уходи, уходи, – говорит Вера… и теперь уже не Вера, а Люба… точнее, сама Любовь. Они снова поменялись обликом…
…потом Вера опять вернулась.
Я не ухожу. Во мне тоже будто что-то взрывается. Я понимаю, зачем перся в такую даль на этом гребаном электровозе. Старуха говорила, что цена жизни – секунда, и не зря она мне это говорила. Одной секундочки достаточно, чтобы в голове появилась одна разрушительная идея.
Я хватаю Верку за руку, тащу за собой к выходу.
– Что ты делаешь?! Ты меня не вытащишь!!!
– Заткнись! – кричу в ответ. Ситуация чем-то напоминает нашу последнюю перепалку в автомобиле. – Вечно со мной спорила, помолчи хоть сейчас!
Я толкаю ее к двери. Она растерянно смотрит на меня.
– Уходи ты! Я люблю тебя! Люблю вас с Мишкой! И всегда любил, что бы между нами ни происходило… Все, иди!
Верка колеблется. Она все еще плачет, но слезы уже не те. Это слезы надежды.
Наверху, под самым сводом, что-то громко взрывается. Мы в ужасе приседаем. Я кричу Верке, что есть сил, но сердцебиение Вселенной уже почти невозможно перекричать.
– Убирайся отсюда!!!! Бегом!!!
Я толкаю ее в плечо. Она едва не проваливается в тамбур, потому что массивные и неповоротливые двери, требовавшие раньше приложения усилий, теперь распахиваются сами и в обе стороны, как дверцы салуна. Снаружи тянет свежим воздухом.
– Все, любимая, вали отсюда!
Я хочу послать воздушный поцелуй, но она, наверно, видит в моем лице что-то такое, что побуждает ее в последнее мгновение броситься ко мне и поцеловать в губы. Горячо и нежно… и я вспоминаю, наконец, как это было здорово – гнаться, ждать, искать и изнывать в тоске.
Если есть боль – значит, есть и любовь.
Что ж, и теперь я один. Прислушиваюсь к ощущениям. Впрочем, тонкий глагол «прислушиваться» в данном случае едва ли применим – грохот стоит такой, что я не сумел бы услышать даже собственный кишечник. Башня распадается на куски, фонари и светильники взрываются, летят вниз дождем мелких осколков, штукатурка сыплется на голову, от стен отлетают последние мраморные плиты, будто кто-то снаружи продолжает молотить в здание гигантским кулаком. Этот «кто-то» явно пришел за мной.
