Андрей Столяров - Личная терапия
Предупреждая возражения Авенира, он поднимает руки.
– Это я могу быстро продать, – говорить он.
Данный аргумент является для нас решающим. Никита – менеджер группы, и ему виднее, как распоряжаться имеющимися материалами. Если он утверждает, что какую-то часть работы может продать, значит все откладывается и делается именно эта часть.
Возражений у нас поэтому нет. Авенир только интересуется, когда мы должны сдать оба проекта.
– Примерно через месяц, – отвечает Никита.
Авенир кивает и говорит, что месяц – это вполне приемлемо.
Мы тут же, не сходя с места, распределяем работу. Я беру на себя «двойки», поскольку этот материал мне несколько ближе, а Авенир, которому все равно, индикативное управление» и последующую стыковку обоих проектов. Дней через десять мы с ним обменяемся черновиками, и каждый допишет в первоначальный текст то, что считает необходимым. А потом Никита придаст документам нужную форму. Переведет с русского на канцелярский, как он выражается в подобных случаях. Это, кстати, не такая уж и простая задача. Некоторый опыт в этой области у нас уже есть, и мы понимаем, что большинство аналитиков, конкурирующих между собой на рынке идей, проигрывают в основном потому, что не в состоянии изложить их на языке заказчика. Заказчик ведь не обязан знать, что такое «амбивалентность». И почему «свертывание по экстремальным осям компактифицирует социокультурную парадигму». Он хочет понимать суть вопроса. И чтобы суть эта была оформлена так, как это принято в его сфере деятельности. Нам исключительно повезло, что Никита это умеет.
– Значит, договорились?
Пользуясь случаем, я спрашиваю, как наше финансовое положение. Честно говоря, я предпочел бы не задавать этот вопрос. Чем меньше знаешь по этому поводу, тем как-то спокойнее. Занимаешься своими делами и ни о чем не думаешь. Однако деньги, которые я вчера получил от Мариты Сергеевны, у меня – последние, я просто должен понять, на какое время их придется растягивать. Зарплату в институте можно во внимание не принимать.
Авенира этот вопрос тоже интересует. Он сжимает мою единственную авторучку и всем телом поворачивается к Никите.
– Ах, да… Финансовое положение, – говорит Никита. Выдерживает драматическое молчание, и лицо его становится озабоченным. А потом вдруг жестом фокусника достает из кармана два узких конверта. Протягивает один из них – мне, а другой – Авениру.
– Это – за «индикативное управление». А это – за проект «двоек»…
Мы с Авениром тупо принимаем конверты. И неожиданно, точно ударенные мешком, начинаем смеяться. Авенир даже выпускает из рук авторучку. А, глядя на нас, начинает хохотать и сам Никита.
Смеемся мы так, наверное, секунд сорок.
Это вовсе не из-за денег.
Просто нам необходима разрядка.
А еще через пятнадцать минут все безнадежно рушится. Я иду по коридору, залитому сиянием дневных ламп, тянущихся по потолку. Настроение у меня после разговора с группе вполне приличное, я уже «подключился» и прикидываю на ходу, как лучше выстроить этот самый заказанный нам проект «двоек». Прежде всего, конечно, его необходимо как-то назвать. Правильно подобранное название обеспечивает проекту половину успеха. Ведь заказчику в первую очередь требуется красивый слоган, ему нужен ярлык, который, в свою очередь, можно будет представить вышестоящим инстанциям. И ярлык, конечно, такой, чтобы прошибал сразу. А с другой стороны – чтобы ни в коем случае не отдавал эстрадной саморекламой. Выступать в «жанре шансона» тоже не стоит. И вот пока я иду по довольно длинному институтскому коридору, пронизывающему все здание, я прикидываю, что может подойти в данном случае. Видимо, что-то вроде «Новый тип деятельности: бинарная коммуникативность», или «Новый ресурс: структурирование межличностного общения», или в крайнем случае – «Проблема результативности: экстремальное групповое сознание». Важно, чтобы название подчеркивало новизну предлагаемого проекта и вместе с тем указывало на некие, до сих пор не использованные возможности. Тогда заказчику по крайней мере будет понятно – на что именно он дает деньги.
Я так увлекаюсь комбинированием различных эффектных терминов, что даже не сразу замечаю Мурьяна, стоящего в холле третьего этажа. А когда замечаю, приблизившись уже чуть не вплотную, сердце у меня на куда-то проваливается, а потом начинает биться, как будто его дергают в разные стороны. Я чувствую, что сейчас что-то произойдет.
Хуже всего, что Мурьян не один. Рядом с ним – Егор Пеленков, и вид у него такой, как будто он только и ищет повод, чтобы исчезнуть. Далее имеет место Гриша Балей – тоже странно, поскольку Гриша Балей, как известно, Мурьяна не переносит. Оба они рассматривают какие-то трепещущие листочки. А между Егором и Гришей, похожим в эту минуту на вспугнутого попугая, тоже размахивая листочком, который порхает, как бабочка, непрерывно хватая то одного, то другого за локоть и тем самым не позволяя уйти, подпрыгивает от возбуждения Сашка Барашкин.
Саша Барашкин – это вообще отдельная песня. Ему уже прилично за шестьдесят, но в институте его только так и зовут – Сашка Барашкин. Называть более уважительно – язык ни у кого не поворачивается. Да и как еще называть человека, который, точно репей, цепляется ко всякому делу. Сашка Барашкин у нас – неутомимый общественник. Нет в институте такой комиссии, членом которой бы он не являлся. Он и председатель жилищного комитета, хотя распределять этому реликтовому органу уже давно нечего, и член контрольно-ревизионной комиссии, о существовании которой никто, по-моему, даже не подозревает (комиссия, тем не менее, проводит регулярные заседания), и непременный участник всяческих юбилейных торжеств: никто лучше Барашкина не представляет, когда и на кого из сотрудников института накатывается круглая дата. Он ведет какую-то очень бурную профсоюзную деятельность и по крайней мере два раза в год участвует в соответствующих городских конференциях; оглашает потом подробный отчет на собраниях – выступление, в результате которого зал пустеет наполовину. Ну а если уж намечается встреча, скажем, с представителями администрации города или встреча с сотрудником какого-либо зарубежного объединения социологов – такие встречи в институте иногда происходят – то Барашкин является минут за сорок до начала мероприятия и затем сидит с видом человека. который все это и организовывал. Ни у кого духа не хватает сказать, что его сюда вовсе не приглашали. Причем после каждой встречи Барашкин непременно обзванивает всех ее участников, с каждым вдумчиво обсуждает как именно это совещание протекало, обстоятельно излагает свою точку зрения на данный вопрос, а потом дня через три обзванивает опять и подробно рассказывает какое у кого образовалось мнение. После чего одна половина участников встречи, разумеется, начинает косо поглядывать на другую.
Вот уж с кем мне общаться сейчас совершенно не хочется. Поэтому я негромко произношу общее «Здравствуйте!», неопределенно киваю, всем вместе и никому по отдельности, и, сделав озабоченное лицо, пытаюсь проскользнуть к лестнице. Я очень рассчитываю, что этим все обойдется.
Однако не таков Сашка Барашкин, чтобы упустить ситуацию, которую можно будет потом обсуждать как минимум две недели. Я опомнится не успеваю, как он материализуется передо мной, загораживает проход и очень вежливо, но решительно цепляет меня за локоть. Вырваться из его объятий немыслимо: я уже развернут, подведен к остальным, предъявлен как экспонат, который нужно продемонстрировать. Я, оказывается, уже включен в разговор, и у меня, оказывается, уже что-то спрошено. Вопроса я, впрочем, абсолютно не понимаю. Потому что именно в этот момент Мурьян тоже поворачивается ко мне и приветливо улыбается:
– Здравствуйте, Валентин Андреевич!..
При этом он как ни в чем ни бывало протягивает мне руку. Я не замечаю ее и упорно взираю на Сашку Барашкина, пытаясь все же сообразить, о чем речь.
– Что-нибудь случилось, Валентин Андреевич? – с нарочитым недоумением спрашивает Мурьян.
Голос у него просто необычайно приветливый, лицо – тоже приветливое, подсвеченное неподдельным радушием, и вообще весь он такой – до приторности приветливый, вежливый, воспитанный, благожелательный человек, который искренне не понимает, почему вдруг с ним так обращаются. Он продолжает держать на весу руку, и моя грубость, внешне совершенно необоснованная, становится вопиющей.
Мне, конечно, следует просто повернуться и молча уйти. Просто уйти, исчезнуть – не вступая с Мурьяном ни в какие споры и объяснения. Умом я это отчетливо понимаю. И вместе с тем почему-то не поворачиваюсь и не ухожу, а скрипучим, как будто не смазанным, голосом отвечаю, что мне не нравится статья Выдры, которую я только что прочитал. Некрасивая, непорядочная статья. Это если еще выражаться предельно мягко. Не следовало бы Выдре писать подобные вещи. Ни ее, ни кого другого это не украшает. Вот в таком духе примерно я отвечаю. И в тот же самый момент, когда я это сквозь спазму в горле произношу, я вдруг замечаю, что Пеленков и Гриша Балей держат в руках копии именно этой статьи. Я различаю даже полоску краски по краю, оставленную при ксерокопировании. Так вот, оказывается, какие листочки они рассматривали!
