Раймон Кено - День святого Жди-не-Жди
— Заколебал, — сказал Манюэль.
— Я выйду с тобой, — сказал младший.
Они оставили Бонжана наедине с его бурчанием, а там, за дверьми шел дождь.
— Круто хлещет, — сказал Роберт, которого, несмотря на продолжительность, это по-прежнему удивляло.
— Отсюда до торговца раскрывалками я успею промокнуть насквозь. А Ты куда?
— Пойду с тобой. Хочу посмотреть.
Они пробежали несколько кварталов и остановились перед дверью, что, открывшись, зазвенела колокольчиком. Справа стояли два розовых манекена, зад и перед которых были обтянуты поясом из нерастяжимого и непромокаемого тюля. Манекены слегка выгибались, опираясь на антизаливалки. Всеми этими штуками торговал импортер Мандас, продавшийся чужеземцам. Посреди лавки, на черной бархатной подушке возлежал бюстгальтер, проткнутый зонтиком[141]: оружие, ставшее чуть ли не торговым фирменным знаком. Коммерсант бросился обслуживать.
— Пояс? Отражалку? Корсет? Укрывалку? Комбинацию? Ватерпруф? Корсаж?
— Отражалку.
— Для тебя? Для барышни?
— Для барышни.
— Вот. С тебя столько-то.
Манюэль заплатил. Попросил завернуть в прорезиненную ткань, которая не пропускала воду.
— До вечера, — сказал ему Роберт.
Прежде чем вернуться домой, он собирался зайти в муниципальную сушилку.
Манюэль отправился к Лаодикее, которая жила где-то подалеку. Добрался.
— От тебя пахнет мокрой псиной, — сказала она, разводя огонь.
Он снял куртку и штаны, снизу которых стекало, а сверху — еле заметно выпаривало. Отжал носки в раковине. Затем сел на корточки у камина.
— Я принес тебе подарок, — сказал он девушке. — Смотри.
Он снял прорезиненную ткань и показал парасольку.
— Как тебе? — спросил он.
Она взяла предмет дрожащими руками.
— Здорово! — сказала девушка.
— Самое что ни на есть модное, — сказал Манюэль.
— Ой! — воскликнула она. — А если испробовать прямо сейчас?
— А твой дядя ничего не скажет?
— Эх! — воскликнула она. — Наверняка пойдут сплетни. Но твой подарок такой красивый!
— Так что, испробуем прямо сейчас?
Он напялил штаны и куртку, все еще комковатые и недовыпаренные, и натянул башмаки, промокнув их носками. Лаодикея надела на голову целлофановый капюшон, и они спустились по лестнице. Открыв дверь, отметили, что погода скорее осадочная.
— Дождь, — сказала Лаодикея.
— Поливает мощно, — подтвердил кавалер.
Девушка тщетно попыталась развернуть приспособление. Никакого раскрытия.
— Что надо сделать? — спросила она, очаровательно краснея.
Манюэль привел в действие застежку и высвободил китовые усищи, которые выгнулись и натянули защитно-черную ткань.
— Чудо! — воскликнуло прекрасное дитя и, трепеща от эмоций, взяла прибор из рук дарителя.
Она установила его (дар) в вертикальное положение и, взяв под руку склонившегося к ней Манюэля, сделала свои первые шаги под зонтом. Вода барабанила по ткани, тщетно подсекала и стекала ручьями на влажную мостовую.
Лаодикея и Манюэль молча шагали в эхстазе.
Лаодикея наконец прошептала: чудо, после чего нежно прикоснулась губами к правой щеке кавалера.
Так, неофициально, они помолвились.
— Ну и погода! — вздохнул Спиракуль. — Похоже, опять льет.
— Похоже, что так, — ответил Квостоган.
Оба только что и одновременно вышли на свои пороги и, выдав замечания общего порядка, принялись обмениваться впечатлениями.
Для начала, оперируя простыми терминами, Спиракуль отметил, что солнце и вода суть явления метеорологические характера противоречивого; на что Квостоган ответил, что, даже изъяв все барометры, мэр вряд ли сможет заставить всех поверить в хорошую погоду. Из всего вышеизложенного был сделан следующий, при обоюдном согласии сторон запятая вывод двоеточие за несчастья города ответственны Набониды.
Развеяв речами мокротный сумрак в голове, они высморкались и подумали «у меня насморк» каждый и глубоко про себя.
— Похоже, у тебя насморк, — сказал Спиракулю Квостоган.
— А не пропустить ли нам по рюмочке ядренки? — сказал Квостогану Спиракуль.
Они вышли из-под защитного карниза, попали под дождь и зашагали в сторону таверны Ипполита.
— Надеюсь, у тебя нет укрывалки? — спросил у Спиракуля Квостоган.
— А вдруг она есть у мэра? — спросил у Квостогана Спиракуль.
Так они и переговаривались, но ни тот ни другой не проверяли воочию.
— Если когда-нибудь, — сказал Квостоган, — я встречу его с этой штукой, то тут же ее вырву у него из рук и раздолбаю о его же башку.
— Не посмеешь, — сказал Спиракуль.
— Разве у наших отцов были отражалки? Ведь нет?
— Надо сказать, что тогда погода была хорошая.
На что Квостоган пожал плечами, отчего по его спине полились целые реки.
— У твоего отца она была?
— Нет, — признал Спиракуль.
— Вот видишь. Хорошая погода здесь ни при чем.
Пользуясь паузой, расчерченной водяными струями, Спиракуль постигал аргументацию.
— Следует признать, — проговорил Квостоган, — эта импортная фиговина — довольно хитроумное приспособление.
— Туристическая штучка, — сказал Спиракуль.
— Нельзя не согласиться, в ней что-то есть. Особенно ручка, очень изобретательно.
— Говорят, только ради изготовления этих странных приборов убивают огромных китов.
— То, что она складывается, я мог бы додуматься и сам, но вот ручка, это настоящее изобретение.
— Здесь возразить нечего, — сказал Спиракуль. — Но с подобными идеями неизвестно к чему мы придем.
— Разумеется. А дождь все равно идет.
— И все из-за Набонидов.
— Мерзавцы. Мерзкое отродье.
— А туристы?
— Гады!
Они подошли к таверне Ипполита, и вышло так, что, следуя намеченной цели, они туда вошли.
Спустились по ступенькам меж ручьев, что текли в зал таверны, где уровень воды оставался неизменным (чуть выше щиколотки взрослого мужчины среднего роста) благодаря насосу, который два поваренка, Альберих и Бенедикт, качали целый день по очереди, двенадцать часов каждый.
В воде плавало несколько рыб: карпы для приготовления, красноперки для украшения. Фильтр не позволял им просочиться вместе с выкачиваемой жидкостью.
Два клиента побрели к свободному столику. Впрочем, свободными были все столики. На одном из них, развалившись, дремал Ипполит. Забравшийся на табурет Альберих обеспечивал насосный отлив. Спиракуль и Квостоган залезли на высокие стулья (хозяин водрузил их на подставки), опорожнили сначала сапоги, затем мочевые пузыри и, наконец, окликнули трактирщика.
— Эй, — крикнули они.
Ипполит слез и побрел к клиентам: они хотели выпить по стаканчику фифрыловки того года, когда Ив-Альберт Транат выиграл Главный Приз Весенника. Трактирщик отправился за бутылкой на чердак, куда переехал винный погреб: иначе, не зная об изобретении скафандра, он вряд ли смог там что-то найти. Ипполит начал карабкаться по лестнице, на которой перекладины с каждым днем все более разбухали от липкого мха и лишайника. Возвращаясь, при спуске он поскользнулся и шлепнулся в воду; волна прибила к ногам клиентов запрошенную бутылку фифрыловки. Они ее выловили. Спиракуль откупорил ее с помощью карманного ножа. Стаканы осушив, причмокнули губой субъекты.
— Не портится, — сказал Квостоган трактирщику, который вылезал из водоема.
— Даже улучшается, — сказал Спиракуль.
Они принялись допивать то, что оставалось в бутылке.
— Вот вам и все разговоры про погреба: на чердаке вино хранится не хуже.
Они согласились с Ипполитом.
— Но от этого хорошая погода не вернется, — заключил Спиракуль.
— А сегодня, — возмутился Ипполит, — видели? Опять вода, одна только вода без конца и краю.
И он стал проливать слезы. Одна за другой они капали в лужу, и каждый раз слышалось кап.
— Если еще и ты начнешь разводить мокроту, — сказал Квостоган, — мы никогда не просохнем. Точнее и не скажешь.
Он засмеялся, разбрызгивая слюну.
— Утрись, браток, — сказал Спиракуль, — утрись.
Ипполит шмыгнул носом.
— Согласитесь, то, что происходит, нельзя назвать погодой.
— И все-таки должно быть какое-то название, — сказал Спиракуль, — раз явление существует.
— Это все Набониды, — сказал Квостоган, — они спутали все обозначения. В итоге теперь один дождь.
— Все же нельзя сказать, — вступился Ипполит, — что виноват новый мэр. Он делает все возможное, чтобы восстановить тучегон.
— Лицемер, — сказал Квостоган.
— Он — честный, — вступился Ипполит. — Снова сделал Штобсдела городским стражем.
— Плевать мне на это с большой горы. От этого фигачить не перестанет.
