Джонатон Китс - Патология лжи
– Вы не торопились заполнить эту вакансию, – произношу я после паузы. – Прошло уже четыре месяца?
– Это как с подозреваемыми. Нужного человека нелегко найти.
Проезжающая мимо полицейская машина тормозит рядом. Может, я – проститутка? И Арт – мой сутенер? Но они уезжают, оставив нас разбираться самостоятельно.
– История с ФБР вышла впечатляющей, это помогло мне вас заметить, ну и фотография на обложке. В вас есть дерзость, Глория. Пи-Джей на такое никогда бы не осмелился.
– Вы правы, он был не столь привлекателен.
– А теперь ваш издатель одобряет статью? Дмитрий? Так его зовут?
– Он при всех назвал меня лгуньей.
– А вы лгунья?
– Дмитрий никогда не поймет, что его неприятие моей статьи – высшая форма лести.
– Выше, чем убийство?
– Убийство – акт нарциссизма.
Арт улыбается, черты у него расплывчатые, смазанные. Я заставляю его удержать это выражение лица, пока оно не становится жестоким, и тогда улыбаюсь ему в ответ, мягко, но без подобострастия. Эмоции пока отброшены.
– Может, пойдем назад? – спрашивает он. – Мне нужно успеть на самолет, и я не хочу похищать вас у ваших… друзей.
Мы возвращаемся на вечеринку и останавливаемся в дверях. Арт вкладывает в мою руку конверт и тихо говорит.
– Это билет в оба конца, – объясняет он. – Вы прибываете в «Джей-Эф-Кей»[42] в среду, в обед, а возвращаетесь в Сан-Франциско в субботу утром. Вы не против лететь коммерческим рейсом?
– Гм.
– Кто-нибудь отвезет вас из аэропорта в отель. У вас ведь есть родственники в Нью-Йорке, подстрахуйтесь. Мы с вами подробнее обо всем поговорим. И разумеется, вам нужно посмотреть на «Алгонкин».
Подъезжает машина Арта, водитель открывает дверцу.
– Держитесь подальше от неприятностей, Глория. Осужденные преступники ценятся дюжина на грош.
5
Когда летишь в одиночестве, раздражает одно – абсолютное отсутствие барьера между тобой и публикой. Люди заговаривают с тобой, этого никак не избежать, здесь нет Спивви, чтобы избавиться от них. Большинство людей смущает тишина, но меня не она смущает: подозреваю, именно поэтому меня часто обвиняют в холодности.
Разговоры начались в такси по дороге в аэропорт: водитель сообщил мне, что его дедушка был польским князем. Не знаю, почему он думает, что это так важно, – ну разве что он предполагает, будто это даст ему дипломатическую неприкосновенность, а она ему безусловно понадобится, если он всегда так водит. Сказать, что он безрассуден, – значит недооценить его талант. На пустых улицах он едет прямо посередине, сигналя воображаемым пешеходам, бранясь и не обращая внимания на красный свет, тыча пальцем в дома, жильцы которых дают самые большие чаевые. Когда попадаются другие машины, ранние пташки, постокоитальные отверженные, он ползет медленно, потом подрезает и выталкивает их с дороги. При этом всю дорогу он читает мне лекцию о коллекционировании монет – он не дает мне вставить и слово.
В аэропорту полно маленьких детей. Никогда не понимала, с какой целью люди решают обзавестись потомством, а потом – зачем отправляются с ними путешествовать? Не понимаю, почему нельзя оставить их дома: они дорого обходятся, доставляют сплошные неудобства и даже не смогут вспомнить, где побывали, когда подрастут. То же самое, что путешествовать с домашними животными.
Я старательно избегаю детей, прячусь от всех остальных и поднимаюсь на борт самолета неузнанной, скрывшись за большими солнцезащитными очками. Я читаю газету, читаю и хмурюсь, притворяясь, что я такая же неприступная, как папочка.
– Привет, меня зовут Руперт. – Поверх газеты протягивается рука, рукав задевает мою грудь. Я поднимаю глаза и вижу перед собой какого-то студента. – А вас как?
– Гм… Глория, но… – Нам еще даже не сказали пристегнуть ремни.
– Похоже, вы ужасно заняты, Глория. Даже забыли снять солнечные очки. Чем вы занимаетесь в жизни? – Он не сводит глаз с моего лица. Его взгляд не похотлив, скорее любопытен – это я еще могу вынести.
Меня так и подмывает ответить ему что-нибудь скучное: например, что я юрист или торгую мебелью, как Сидней. Но, разумеется, у меня вряд ли получится выглядеть столь занудной, к тому же меня могут поймать на лжи. Изворачиваться – куда утомительнее, чем говорить правду.
– Я занимаюсь редактурой, – говорю я ему, уставившись на свои белые чулки.
– А что вы редактируете, Глория? Меня очень интересуют редакторы.
– Я редактирую… «Портфолио», – мямлю я. Указания, что ремни должны быть пристегнуты, все еще не поступает. Впереди три тысячи миль, а мы все еще на этой гребаной взлетной полосе. Брови Руперта поднимаются неестественно высоко. (Он что, пластмассовый? Работает на батарейках?)
– Я знаю, кто вы. Вы – Глория Грин. Мой сосед по общежитию повесил ваше фото в туалете. Рядом с Мэнсоном и Аятоллой.[43] Он совсем чокнутый, иногда заявляет, что хочет убить меня. Вы должны пообещать мне, что не расскажете ему, как это сделать.
Я пытаюсь сбежать в туалет. Я забыла захватить с собой газету и поэтому тупо читаю инструкции на диспенсере полотенец, пока не выучиваю их наизусть. В дверь стучатся, самолет взлетает, раз или два вспыхивает надпись «ПРИСТЕГНИТЕ РЕМНИ», но больше ничего не происходит.
Я смываю макияж и крашусь заново. Проделываю это шесть раз подряд, пытаясь сообразить, каковы взгляды Арта на подводку для глаз. Ломаю индикатор дыма, только потому что это федеральное преступление, за которое могут оштрафовать, краду пять или шесть кусочков мыла – подарю их Сиднею на Пасху.
Я практикуюсь в сочинении заявления об отставке – карандашом для бровей, на туалетной бумаге. Возможно такое количество оттенков, хотя все это бессмысленно, учитывая образование Дмитрия.
Потом принимаюсь писать благодарственную речь для Пулитцера, хотя вряд ли мне удастся ее произнести. Это больше подходит для Нобелевской премии, и тем не менее я продолжаю над ней работать: «Я хочу поблагодарить моего отца, Дмитрия, Дейрдре и Эмили. И разумеется Пи-Джея, отдавшего жизнь за то, чтобы я оказалась здесь сегодня…» Дописываю и кидаю речь в унитаз. Никто не пишет такие вещи самостоятельно, для этого существуют помощники.
Сколько ассистентов будет у меня в «Алгонкине»? Хороший вопрос, надо будет спросить у Арта. Предоставят ли мне машину с шофером, а если да, то с откидным верхом или нет? И как насчет личного самолета?
К обеду я возвращаюсь на свое место, накрасившись так же, как и вначале. Стюардесса говорит, что можно выбрать курицу или лазанью. На самом деле это означает, что никакого выбора у нас нет. Я достаточно летала, чтобы составить себе подходящую диету для полета, здесь главное – установить четкие правила. Первое и важнейшее – всегда выбирать более твердое блюдо (например, курицу), а не менее твердое (например, лазанью). Чем тверже блюдо, тем оно надежнее. Уж лучше вытирать соус одеялом, если понадобится.
Руперт, разумеется, ничего не понимает в таких вещах, поэтому заказывает лазанью и шумно вдыхает пар из-под крышки, когда ее приносят. Он явно в восторге – от того, что обедает со мной.
Моя курица оказывается отвратительной пародией на «кордон-блё». Я замечаю, как Руперт пялится на мою еду.
– Я никогда не заказывал цыпленка. Обожаю лазанью, это мое любимое блюдо. – Он набивает полный рот горошком и морковью и громко жует, словно выражая восхищение прекрасной кухней. Невероятно – на моем подносе нет ничего съедобного, даже розово-желтый кубик десерта.
– Не возражаете, если я попробую вашего цыпленка? – спрашивает он, поднимая брови на несколько октав выше, чтобы, как я понимаю, выглядеть круче. Будет о чем рассказать соседу, а может, и написать статейку в студенческую газету: «Я ДЕЛИЛ „КОРДОН-БЛЁ" С УБИЙЦЕЙ».
– Берите, что хотите.
Руперт сгребает все с моего подноса, отстегивает ремень, поворачивается ко мне и подмигивает:
– Ну, Глория, что вы может рассказать мне о нейромускульных блокираторах?
Мы летим где-то над Небраской. Я вытаскиваю из портфеля оловянную фляжку и прикладываюсь к ней. Мне плохо от несправедливости происходящего.
6
Такие рестораны, как «Сократ», существуют только на Манхэттене. Стены завешаны старыми дорожными знаками, табличками, дверцами такси. С потолка, если верить написанному в меню, свисает самая большая в мире коллекция антикварных вентиляторов. Это любимый ресторан моей тети Рози – он ближе всего к ее допотопному жилищу.
Тетя Рози – потрясающая старушенция, ей девяносто два года, она мой последний родственник с материнской стороны. Об этом мать напоминает мне всякий раз, когда я говорю, что собираюсь в Нью-Йорк на пару дней. После того как остальные умерли, тетушка Рози стала ее любимицей: моя мать и Сидней звонят ей каждый вечер.
– Тебе следует воспользоваться этой возможностью, – напоминает мне Сидней. – Твоя тетушка не будет жить вечно, хоть помоги ей купить продуктов.
