Фигль-Мигль - В Бога веруем
Ничего, говорим мы вежливо, наладится. Вам только-только сорок.
Он фыркает.
— Разумеется, наладится. Я помирать не собираюсь.
Уставшие, наработавшиеся, сытые работой и землей лопаты (сияет железо, сияют свежие земля, глина) лежат рядом. Лопаты — трудяги. Они берутся за самое трудное: неудобные участки, подзахоронение. Может быть (что смешного?), их стремительная, деликатная точность мечтала о карьере хирургических скальпелей, а не лопат. В конце концов, то, что они режут (корни, земля, глина) тоже быстро срастается.
— А как она на вас все-таки посмотрела?
— Да никак, — говорит Негодяев. — Как на всех. Могла, в конце концов, не узнать.
Недавно прошел дождь, и теперь от могил поднимается теплый мреющий пар. Какие-то могилы густо поросли зеленью (сколько здесь зелени, хоть ботанику изучай), какие-то выполоты под ноль (песок, в песок воткнуты букеты искусственных цветов). Солнце светит, птицы орут; где-то вдали звучит кукушка. Чудесный, до головной боли доводящий воздух. Энергетика. (А что? Как прет здесь от земли, от травы, от бодрых, как-то очень по-человечески расположенных друг к другу людей, копающих и сажающих или идущих копать и сажать, даже от бедной церковной службы, слабой и непривычной, как запах ладана над полянкой.) И свет, и деревья.
— Интересно, — говорим мы, — есть ли здесь белки.
— Слишком сыро, — говорит Негодяев.
Похоронам сопутствовала одна странность: гроб не открывали. Почему его было не открыть? Что такое страшное в нем лежало? Соответствует ли (вот она, ноющая над каждым наглухо закрытым гробом мысль) содержимое гроба буквам и датам на красной гранитной поверхности памятника? (Памятник уже заказан.) Да хоть бы он был и открыт — все равно не то.
— Гроб не открывали, — говорим мы. Негодяев кивает, бросает скорлупу. Ну а вы что заскучали, бонтонный друг?
о необходимости правды
Чем меньше остается в бутылке, тем сильнее в нас желание во всем разобраться. Правду, правду! Узнать правду и умереть! О смерти Евгения и смерти Диоклетиана, о крестовых походах, Пушкине, бюджете, марсианах, золоте партии, Янтарной комнате, черных дырах, о душе, о родине, о событиях 1993 года, о том, с живого или мертвого Мани содрали кожу, и о том, кто все это натворил. Долой ложь, амбивалентность, точку зрения, жизненный опыт, и принципы — туда же! Правду голую, тощую, жирную, с дряблым телом, любую, но такую, от которой не двоилось бы в глазах! Мы так кричим и вопим (и мы, и вы, и Негодяев), что замолкает кукушка. Потом мы допиваем и расходимся по домам. Потом начинается дождь, кончается лето. А потом проходит семьдесят лет.
А потом прошло семьдесят лет. Здесь у нас две равно привлекательные возможности: объявить, что через семьдесят лет конец света уже был, и рисовать буйные филипдиковские картины — либо объявить, что конец света все еще ожидается — и тоже рисовать буйные филипдиковские картины, но из других его романов. И вот лопаты под рукой, проголодавшиеся кладбищенские лопаты, которые все это долгое время так и лежали наготове. А кого же вы будете хоронить — через семьдесят лет все небось уже померли? А… верно… Ну вот у нас еще есть Лиза. Она, правда, крепкая старуха — без нашей помощи протянула бы год-другой — но лопаты есть, лопаты хотят есть, мы подбираемся с лопатами… обеспечить их работой во что бы то ни стало, любой ценой.
Лиза! Скажите, Лиза, вы поняли что-нибудь в этой жизни?
Лиза (эта сухая, суковатая, вся из сухих веток и сучьев старуха с твердыми, слепыми, эмалевыми глазами, безобразная как старость старая карга не может быть Лизой, как мы ее помним, девочкой, пылкой маленькой стервой, ну да все равно) оборачивается. Ставит на землю лейку. Раз-ги-ба-ет-ся. Тянется к палке. На том самом месте, где мы только что (только что! легко сказать, ведь семьдесят лет как-никак прошло) расстались с Негодяевым.
Вы чего рыщете? Чего ищете? Ищем следов нашей фисташковой скорлупы. Не выросло ли чего вроде рощицы? Из скорлупы? Рощица? Вы себя ведете так, как будто сеяли установленным образом какие-нибудь полезные злаки. А злаки бы выросли? Вряд ли; но вот искать их следы вы могли бы с полным правом.
Лиза держит клюку наизготове и смотрит злобно, не признавая, защищаясь. Да оставьте вы, бабушка, не нужны нам ваши тайны и подробности. Любовники, мужья, дети, любовники, целлюлит, болезни, климакс, старость, — все это мы опускаем, опускаем. Жизнь была и вытекла, как гной из нарыва. Нас интересует остаток. Что в остатке? Остался, мы видим (как хорошо, что вы за ним следите), ухоженный фамильный склеп; здесь ваши родители и ваши дети. Еще, что еще? Опыт, мудрость, понимание, душевный покой, последние слова — говорите же, мы не отвяжемся.
Елизавете Евгеньевне, слава Богу, под девяносто, и мы таки успеваем отскочить. Боясь упасть, она не трогается с места, вращает и тычет палкой, рыгает, пукает, орет что-то нечленораздельное, хриплое, злое. Ай-ай, где же мудрость и понимание? Кроткая вечерняя гармония долгой жизни? Что ж вы кашляете и глаза заводите, нужно было соизмерять, довели себя до приступа! Воды? Где здесь вода? Вы посмотрите на нее: устроить на ровном (или пустом? не пустое и не ровное, но так говорится) месте припадок и воды требовать! Не считаясь с реальным положением дел и чувствами окружающих! Извращенным таким манером ответив на законный, резонный, корректно поставленный вопрос! Да ладно вам, давайте поищем эту чертову воду, мы знаем, где здесь семьдесят лет назад был водопроводный кран. Ну еще бежать туда сквозь пространство и время! Давайте тогда прямо из лейки? Ну давайте, держите ей голову, головой так и колотит, в лейке воды-то почти не осталось… О черт, да никак она кончается? Проклятье, черт, фак! О чертова бабка, почему она не могла помереть дома на диване, помереть с онёрами буржуазно, аристократически, в кругу предусмотрительно лишенных наследства родных, в больнице, в богадельне, но не на наших же руках, при чем тут мы, почему мы вечно во что-нибудь такое вляпаемся? Да лейте вы воду! Куда? Хорошо вам говорить “лейте”, но куда лить? вы ее утопить хотите? Как мы все это объясним: приводили, знаете, бабульку в чувство, да ненароком-то и того… Ха-ха-ха, ну и рожа у вас, вся в глине! И жопа в глине, как вы жопой-то успели окунуться? Еще и смеетесь! Мы не смеемся, это нервное.
Ну, вроде дышит? Давайте-ка посадим поудобнее (подволакивайте вот сюда, к кресту) и прочь, прочь, здесь торная тропа, народу ходит много, помогут, если что — но, мы думаем, и помогать не придется: посидит, подышит и будет в порядке. И чего взбеленилась, старая? Пошли скорей; дайте, мы вас почистим, а то как будто и не в скорую помощь играли, а что другое. И после этого еще предлагают пить меньше! А так что, пойдем, в самом деле, накатим? А вдруг через семьдесят лет введут сухой закон? Ну и что, отыщем. Никогда столько не пьют, как во времена сухого закона.
КТО ПАСЕТ, ТОТ X… СПАСЕТ, с незапамятных времен написано зеленой краской на трансформаторной будке рядом с нашим местожительством. (Именно так и написано, с точками — не воображайте, что в нас наконец проснулось целомудрие.) Светлый, практически религиозный оптимизм этой апофтегмы выручал нас много-много раз, во всех житейских протыканиях. Хотя поначалу не столько выручал, сколько озадачивал.
В самом деле, кто пасет? (Тот.) А чей хэ он спасет? Свой, разумеется, чей же еще. Что есть “пасти”? (Гнуть свою линию. Дудеть в свою дуду.) А пасти-то кого? Кого? Ну не гусей же! Вас пасти, братья и сестры, вас, многоуважаемые. Может, лучше все же гусей? Да, гусей лучше: приятнее, полезнее и перспективнее. Но гусей на всех не хватает.
о том, сколько томов в Брокгаузе
Так что вперед, вперед, читать Брокгауз и делать выписки. Возьмите эти фантики (осторожнее, это же весь мир, можно сказать, мироздание) и держите их в руке: можете просто держать, можете подкидывать над столом и изучать, как легла картина. Это паззл? Или не паззл? Сойдется — значит паззл. Не сойдется — сами виноваты. В идеале сойтись должно: рыцари, менты, космос, подворотни, желтая пресса, уплотнительная застройка, либерализм и вертикаль власти станут чем-то единым и привлекательным. А вероятность — что вероятность. Фантиков много, в одном Брокгаузе восемьдесят два тома плюс четыре дополнительных.
Все это очень, очень тру-ру. … в переводе с русского на родной. Простите в последний раз, жантильный друг, попытайтесь сказать иначе. “Пришел в кабак — не прогневайся; какая компания, такой и разговор”. (А. С. Пушкин о современной ему журналистике.)
Завели шарманку! Чего ноете, взялись пасти — сидите и пересказывайте свой словарь, не отвлекаясь на ламентации. Восемьдесят, говорите, два тома и четыре дополнительных? И остается время на нытье? Гм, гм… но мы не можем пребывать в кавалькадном настроении в режиме нон-стоп…
об историческом процессе
God never pays His debts with money. Бог никогда не выплачивает свои долги деньгами. Но суть тяжбы не в том, как Он их платит, а платит ли вообще. Препираться на эту тему можно до конца времен (и это называется “исторический процесс”), когда затянувшийся процесс разорит и истца, и ответчика в пользу адвокатов. (Сказано же было: мир должен погибнуть, чтобы восторжествовала юриспруденция.) А кто, вы думаете, адвокаты? Да мы же, мы, литература! Кипа бумаги, башня из слов на всех языках, жиреющая на ваших несчастьях и глупости. И мудрость Господа — нам тоже на руку.
