Дмитрий Орехов - Будда из Бенареса
На закате третьего дня его окружили люди с заступами в руках и ножами на привязях из лиан. Один из них взмахнул над его головой бамбуковой палкой, но и тогда он не вышел из созерцания.
3Он очнулся в какой-то яме, похожей на ловушку для диких слонов. Он не знал, то ли теперь вечерние сумерки, то ли час перед рассветом. Наверху сухо шуршали, покачиваясь, листья пальмы. В яме было нежарко; пахло подсыхающей гнилью. У него звенело в ушах, тело саднило от порезов (его проволокли через заросли слоновой травы), но ощущение близости Истины оставалось таким же сильным, как это было на берегу Ганги.
В яме он сидел не один. Тут был еще мальчик, похожий на взъерошенного галчонка, с лицом, белевшим в полумраке, как мякоть банана. Лицо мальчика с темными завитками волос показалось ему смутно знакомым, но люди уже не интересовали его; он пресытился ими, он испытывал к ним равнодушие, как к существам низким, наделенным постыдной формой телесного существования.
Впрочем, он все понимал. Он понимал, что яма выкопана не ловцами слонов, а ловцами людей, бхайравами, а мальчик — мерия, ребенок, уготованный для жертвоприношения, но эта мысль, как и другая, о его собственной участи, прошла, не оставив следа. Мысли теперь проносились сквозь его ум, не задерживаясь, как птицы, летящие по небу в безветренном пространстве.
Становилось светлее; значит, начинался день, вероятно, последний день в его жизни. В яму заглядывали люди. Их кожа была земляного цвета, а лица — тупы; эти лица радостно скалились. Подле него лежала половинка кокоса, еще в скорлупе, но ему не хотелось жевать сухой маслянистый плод. У него уже не было желаний. Мальчик что-то говорил, он не умолкал, как бамбуковая трещотка, горячо дышал, теребил его и своими влажными темно-оливковыми глазами заглядывал ему в глаза. Он лег на правый бок в позу льва, положив одну ногу на другую, и отдался созерцанию.
Незнание сущности вещей и явлений лежит в основе безначальной цепочки рождений; люди, животные и демоны слепо блуждают в океане сансары, не понимая, в чем корень зла, не умея добраться до Строителя дома. Но он добрался, он близок к Строителю дома, полное освобождение рядом.
Границы исчезли; все лишилось смысла и все обрело смысл. Торжественно и спокойно он переживал встречу с духом, с Атманом, пронизывающим вселенную. Земляные стены ямы раздвинулись; вокруг него был ветер, рокочущие звуки; малейшее изменение в мире порождало многократное эхо, и каждая пылинка повторяла мелодию. Это был новый мир, где цвета звучали, а звуки порождали цветовые ощущения.
Он начал осознавать Цепь Причинности. Все, что могло показаться истинным, естественным, настоящим, представало теперь гротескным, смешным и абсурдным. Не было человеческих поступков и устремлений, даже самых низких, которые были бы ему чужды. Он вспоминал свои прежние существования: одно рождение, два рождения, три, четыре, пять, десять, двадцать, тридцать, сорок, пятьдесят, сто, тысячу, сто тысяч рождений… В своих прежних существованиях он был шакалом и вепрем, змеей и ракшасом, убийцей и вором. Через круг многих рождений тек поток его сознания, добираясь до Строителя дома, и он уже видел циклы уничтожения и развертывания вселенной, развертывания и уничтожения.
Его сознание росло, занимая все его существо, как могучая река полностью занимает русло, и в нем уже не было места страданию. Медленно, неторопливо шло созревание достоинств, и вот он почувствовал, что стропила его дома подрублены и конек скоро провалится внутрь. Путь его был пройден, осталось сделать лишь несколько последних шагов и подождать, когда уляжется пыль.
4Перед закатом за ними пришли; какие-то люди слезли в яму по бамбуковым шестам. Нужно было подниматься наверх — вероятно, там все было готово. Люди, спустившиеся в яму, действовали проворно, у них были наготове лианы. Мальчик сопротивлялся, царапался, бился, кричал. А он остался бесстрастен. Он знал, что для него нет будущего и прошлого тоже нет. Он уже умер, над его пеплом сделана насыпь чайтья, и она высится на перекрестке четырех дорог.
Потом было поле куркумы. Солнце было медно-красным, как песок, которым боги посыпают гору заката, а в воздухе ощущалось что-то гнетущее, как будто должное разрешиться от бремени. Он понял, почему торопятся эти люди: близится гроза, дождь может залить пламя жертвенного костра. Потом его влекли через колючие заросли, и кровь сочилась из его ран, словно красный лак из продырявленных сосудов, оставляя след на земле и растениях.
Его бросили под каким-то деревом — он чувствовал спиной узловатые корни. Он попробовал лечь поудобнее, на бок, и это удалось, хотя его руки и ноги были опутаны лианой. Здесь, в лесу, был полумрак, он слышал журчание воды.
— Срима! Урунда! Матмата! — хрипло выкрикивал кто-то имена демонов, словно бы подзывал кур. — Макака! Карума! Кукурабха!..
Слова проникали в его сознание, но не задерживались в нем: он был выше тревог о своей участи.
И вот запылал костер.
По краю поляны протекал обмелевший, но не побежденный засухой ручей; с другой стороны чернел коренастый баньян, и под ним лежал сжавшийся в комок мальчик-мерия. Границу священной площадки обозначали камни, наполовину вкопанные в землю, окрашенные киноварью. Неподалеку от корявого дерева махуа высился жертвенник в форме птицы с раскинутыми крыльями.
На поляне хозяйничали трое. В середине небольшого круга, обозначенного желтоватым порошком из молотых костей, сидел, расставив тощие ноги, старик с грязными рыжими волосами, заплетенными в косу. Бормоча заклинания, он тесал жертвенный кол. Рослый жрец, похожий на павиана, с руками, как туго набитые мешки, заправлял жиром светильники — они стояли на камнях, окрашенных киноварью. Единственной одеждой на жреце был кожаный пояс с подвязанной к нему тряпкой, а единственным украшением — ожерелье из усохших человеческих пальцев на волосатой груди. Третий бхайрав, человек с расстроенными соками тела, выпучив глаза, дул на костер.
— Эй, Рыбоглазый!
Волосатый жрец велел помощнику зажигать светильники. Человек, названный Рыбоглазым, запалил факел и стал обходить их по кругу; разгораясь, светильники трещали, издавая тошнотворный запах.
Он все видел, все понимал. В мире сансары не было ничего высокого, подлого, чистого или нечистого. Мир был только площадкой для игр Атмана; в этом мире не существовало ни врага, ни предателя, ни героя. Множественность мира была ложью, ибо была лишь одна Жизнь, одна Сущность и одна Цель. Не существовало зла и не существовало добра, не было удовольствия и не было страдания. Зло и смерть были только маской, в самой правдивой истине заключалась ложь, и самое нелепое заблуждение несло в себе искру истины. Пепел сожженных трупов и цветочная пыльца, темная бездна и слепящие переливы света были одним и тем же, и в каждой песчинке, в каждой крупице бытия была бесконечность и необъятность. Атман играл в мире, Атман забавлялся, подобно реке, но он уже понял его тайну, понял не на словах, а всем своим существом…
Рыбоглазый приблизился и, орудуя ножом, распорол на нем дхоти. Глаза бхайрава были мутными, как у куропатки, отведавшей яд, движения расчетливы и неторопливы, и он подумал, что, должно быть, так же тупо и деловито тот сдирает кожу со своих жертв. Нагнув ветку махуа, Рыбоглазый сломал ее, бросил в костер и палкой поворошил дрова; костер запылал, словно в него подлили масла.
…Обнаженный, с распущенными волосами, он был уложен на жертвенник Из порезов на его теле сочилась кровь, и раны расцветали красными цветами, словно бутоны кимшуки. Его голова была откинута назад, грудь и живот открыты. Он видел над собой ветки махуа, окрашенные багровыми отсветами. Одна из веток была обломана, и он знал, что сок еще не успеет сгуститься на месте слома, а жрец уже вспорет ему до нижних ребер грудную клетку и, усевшись на агонизирующее тело, вырежет пульсирующий лотос сердца. Потом бхайравы бросятся на него с ретивостью тигров, раздирающих труп коровы, и срежут куски мяса с его бедер, ягодиц и спины. Они будут пить кровь, плясать на углях, глотать пепел сожженной жертвы и медитировать. Однако сердце его было по-прежнему свободно от страха; он пребывал в потоке бытия, все части которого были захвачены общим движением и неизбежно взаимодействовали друг с другом. Находиться в этом месте, окутанном смрадом коптящих светильников, или в каком-либо другом — такие мелочи значения не имели. Он понимал, что сансары для него больше нет, сама сансара была наваждением, происками майи, волшебной иллюзии, переливающейся всеми красками дымки.
— Махадэви не ждет! Черная богиня не ждет!
Он понял, что значит окрик жреца, лишь когда его стащили с жертвенника и отволокли на прежнее место. Кажется, казнь откладывалась, но это было уже неважно. Он был отрезанным от страстей, опустошенным, увядшим для мира, как высохшее и лишенное запаха яблоко; он наблюдал за происходящим лишь краем своего сознания, равнодушно и отрешенно.
