Любовь Миронихина - Анюта — печаль моя
Мамка вся сияла от этих слов и готова была слушать рассказы о доме снова и снова. Только Любаша сердилась и говорила, что это бессмысленно — вспоминать про дом, от которого и пеплу не осталось. У Анюты на этот счет было свое мнение: что было, то и осталось навсегда, ни люди, ни дома не исчезают бесследно.
Часть 3. ПОСЛЕ ВОЙНЫ.
Как долго тянулся тот несусветный день — 14 сентября сорок третьего года. У Анюты уже не было сил его доживать. Она лежала на свежей соломе и молилась, поскорее бы стемнело, заснуть и очнуться в новом дне. Завтра обязательно случится что-то хорошее, и придет ослаба. С нового дня, которого так дожидалась Анюта, началась новая полоса в их жизни. По деревенскому, народному календарю она именовалась — ПОСЛЕ ВОЙНЫ. С войной ее не сравнивали, но была она не легкая и очень долгая. Но пока никто об этом не знал.
Мамка с крестной пошли выкапывать сундук с одеялами и тулупами. Витька побежал с ребятами за Прилепы. Там стояли немецкие пушки, и немцы побросали много ящиков из-под снарядов, хороших таких ящиков, из толстых досок. Витька приволок несколько, мамка глянула и тут же отправила его обратно, пока все ящики не прибрали. Чего так боялась Анюта, слава Богу, не случилось. Конечно, мамка с Настей постояли посреди двора, погоревали, поплакали, но совсем недолго, не надрывая себе душу. Горевать было некогда. С той минуты мамку как будто подменили. Едва рассвет забрезжил, она уже на ногах и до темноты хлопочет, носится по двору, расчищает пожарище, прибирает картошку.
— Сашка, угомону на тебя нету! — кричала Настя, уговаривая подругу поесть и передохнуть.
Запомнилась Анюте первая ночь на пожарище, когда они улеглись на соломе, по краям мать с крестной, они с Витькой в серединке. Легли так, чтобы не видеть черные стены и печку. Над головой дышала корова. Последние дни Суббонька жила с недоумением в глазах: забратали за рога, повели в такую даль, потом привели обратно — и нет ни родного двора, ни теплой пуньки. Это и человеку трудно осмыслить, а каково корове? Всю ночь Суббоня, жуя что-то наспех брошенное хозяйкой, вздыхала то обиженно, то покорно. Ей вторила Настина корова, беспокойно переступая копытами: все силилась уйти на свой двор, да веревка не пускала.
Анюта была рада, что мамка не плачет украдкой, не ворочается, а спит себе крепким сном смертельно уставшего человека. Они все трое словно камнем на дно ушли, потому что наработались, счастливцы. А Анюте долго не давала заснуть луна. На другом берегу реки вдруг вспыхнул жарким пламенем ивняк. Тяжелый овчинный тулуп мешал разглядеть как следует, что там горит. Может, костер? Но из ивняка, чуть погодя, вывалилась красная, как из бани, луна и удивленно уставилась на Анюту, а Анюта — на луну. Баба Арина говорила, что такая огромная красная луна бывает накануне Спаса и еще красная луна — к дождю. Но Спас давно прошел. Правда, нынче и в природе и в народе произошли большие потрясения, сбившие с толку даже народные приметы: сентябрь так и простоял солнечным, теплым почти до последних дней. И все говорили: слава Богу! Анюта давно приметила, что серпастый месяц всегда без глаз, он воцаряется на небе как-то бочком, посторонне, и глядит не на землю, а куда-то в сторону. Зато круглая луна всегда с глазами и с особенным, почти человеческим выражением любопытства к земным делам.
Первое, что сделала луна — выплеснула на их огород целую бочку золотистого постного масла. И все кругом сказочно преобразилось! Обгорелые стены дома и сарая превратились в мрачные развалины старинного замка из какой-то книжки, солома золотилась и таинственно шуршала, лица спящих стали чужими и пугающими. Анюта заворожено глядела. Но даже с закрытыми глазами чувствовала она на щеке липкий лунный свет. И висела луна так низко, что казалось, протяни руку — и она присядет на кончики пальцев. Этого Анюта и боялась, нырнула под тулуп. Но луна стерегла зорко, она попробовала было закрепиться на верхушке старых ив, но ивы не могли удержать такую тяжесть. Волей-неволей луна поплыла дальше, медленно сносило ее в сторону, и вот уже вернулась на огород черная ночь, и стало тихо-тихо.
Только задремала Анюта, как где-то недалеко взыграла гармошка. Вечером прибегали Лизка Гришакова с Танюшкой, звали ее в Голодаевку. Там остановилась наша часть, а в бывшей комендатуре жили танкисты, молодые парни. Они приманивали к себе молодежь, ходили к ним девчонки и парни послушать гармошку, в карты поиграть. Ах, как хотелось Анюте вскочить и полететь с ними в Голодаевку! А когда сидели Лизуня и Танюшка с ней на соломе, гармошка в первый раз заиграла. Но не приплелись к ней ни женский голос, ни частушка — угрюмо молчали в ответ деревни. И крестная даже заворчала:
— Какое веселье, с чего?
Вот и не угадала крестная. С первого дня на поляне возле сельсовета стала собираться молодежь. И пели и плясали. И никто не осуждал девчонок за припевки. Война войной, а молодость свое возьмет, хочется и повеселиться и поухажериться. Анюте невыносима была мысль, что Лизка с Танькой сейчас там, а ей ничего другого не остается, как тосковать под гармошку, да думать свои горькие думы. Почему-то вспоминался дом, все его уголки и закоулки. Вот всходит она на крыльцо. Это крыльцо уже на ее памяти пристроено по настоянию бабки Арины. Батя считал крыльцо ненужной роскошью, а бабка, оказывается, всю жизнь о нем мечтала. Чтобы обязательно с резным карнизом, петухом, лавочками по обе стороны. Чтобы смотрело это крылечко и на улицу, и во двор, и на речку. Батя все отмалчивался на ее настойчивые просьбы. Тогда баба Арина поклонилась деду Хромыленку и крестному, обещала их не обидеть, и они быстро, в два-три дня прилепили к дому крылечко. Много дней это крыльцо сияло свежевыструганным деревом и хранило его тепло и запах. Потом от дождей и ветра потемнело и угасло.
Бабуля не обидела строителей: крыльцо обильно обмывали, все соседи заходили угоститься и полюбоваться диковиной. Ни у кого в деревне такого не было. Обычно в сени входили с приступочки или двух-трех ступенек, которые и назывались крылечком. Но когда-то давно, в детстве бабуля увидела настоящее крыльцо у мельника на хуторе. И вот в старости сбылась ее мечта. Теперь днем на крыльце посиживали старушки, играла Анюта с подругами, вечером собирались Любкины и Ванюшкины друзья-приятели. Поднимался шум и гам, молодежь облепляла не только скамейки и ступеньки, но и перила, и деревянные козлы во дворе. А по ночам на крыльце шептались парочки.
И года не прошло, как соседи один за другим стали пристраивать к хатам крылечки, кто поскромнее, кто побогаче. Дальше — больше. Батина сестренка, так у них называли не родных сестер, а двоюродных, специально съездила на станцию и выменяла у железнодорожников за сало голубой краски. Странно смотрелось голубое крылечко, прилепившееся к не обшитой бревенчатой хате. Батя только хмыкнул, а матери очень понравилось.
Анюте всегда было гордо, что такого дома и крыльца, как у них, не было ни в Дубровке, ни в Прилепах. И флюгера ни у кого не было. Ванька прибил на коньке флюгер, и начал флюгер лениво жужжать, поскрипывать и посвистывать на ветру, редко простаивая без дела. С крыльца через высокий порог переступали в сенцы. У крестной и соседей были маленькие сенцы с двумя чуланчиками, в одном — постель, в другом — дёжки и кублы с салом. А у них были настоящие сени, просторные и светлые, чуть поменьше горницы. Слева у окна — старая деревянная кровать с пологом. Бывало, еще тепло как следует не устоится, а Любаша с Ванькой уже спорят из-за этой кровати, кому на ней спать. Или жребий кидали, или устанавливали очередь. Только днем удавалось Анюте с Витькой полежать на этой кровати, на толстом, хрустящем матрасе, набитом сеном. Анюте он нравился больше бабкиным пуховых перин.
По другую сторону сени во всю длину перегораживала пестрая ситцевая занавеска, скрывая бабкины владения от посторонних глаз. В этих владениях редко царил порядок, а хлопоты и суета замирали только поздно вечером. На столах громоздились горлачи, миски и банки, на полу ступить было некуда от чугунов, ведер, лоханей и кастрюль. Здесь в сенцах бабка готовила месиво свиньям и пойло корове. Вдоль стены стояли два высоких ларя для муки и зерна. Но они хранили только часть припасов. Весь день глухо постукивала дверь в чулан, а то и стояла распахнутой, пока баба Арина проворно сновала из чулана в сени, из сеней на кухню, с кухни — во двор. Никакой дом не может обойтись без чулана и кладовки, но у них был особенный чулан. Он тянулся длинным коридором вдоль стены, так что кухонное окошко глядело не во двор, а в чулан. Бабкиной правой рукой всегда была Любка, а Анюта только левой. Но когда Любки не случалось дома, бабка совала младшей миску и приказывала: принеси пашена, там в дежке найдешь… Где это «там» спрашивать было бесполезно, бабка только сердилась на такую непонятливость. Анюта в растерянности останавливалась сразу за дверью. По стенам топорщились сухие пучки прошлогодних трав. Запахи зверобоя и мяты смешивались с густым жирным духом соленого окорока и свиного сала. Кислая капуста и рыжики тоже давали о себе знать, и Анюта старалась дышать пореже. Она никак не могла понять отца. Тот специально заходил в кладовку постоять и понюхать. «Этим запахом можно закусывать!» — жмурясь от удовольствия, говорил батя.
