Мануэл Тиагу - До завтра, товарищи
— Это вовсе не рецепт, — добавил он. — В нашей работе нот единых канонических приемов. Нужно обладать выдумкой и в каждом отдельном случае выбирать наиболее подходящий образ действий.
Все, что Фиалью объяснил, показалось Афонсу искусственным, мелким и имеющим сомнительную эффективность. Необыкновенным было то, что товарищ явно придавал огромное значение этим пустякам, ибо говорил о них целых два часа.
Под конец он назначил встречу и простился. Когда он направлялся к выходу, Афонсу остановил его, приняв внезапно решение. Раньше он решил не говорить с Фиалью насчет Марии. Но в последнюю минуту поступил иначе. В нескольких словах он объяснил, что намеревается как можно скорее повидаться с подругой.
— Ты должен был поговорить об этом с Важем, — сказал Фиалью. — Мария ведь не в моем секторе.
Поскольку Афонсу напомнил, что он хотел это сделать, но Важ заявил, что следует договариваться обо всем с Фиалью, последний объяснил:
— Он, наверное, не знал, о чем ты хотел поговорить. Изложи ему свою просьбу, когда встретишься с ним. Со своей стороны, я поставлю об этом вопрос в ближайшее время.
Вопреки ожиданию Фиалью отнесся с пониманием. Но что означало «в ближайшее время»? В партийной машине это могло означать дни, недели, месяцы или годы.
В общем он ожидал недолго. Неделю спустя встретился с Важем, который должен был указать ему, куда доставлять прессу для района. Попросил о встрече с Марией.
— Это не в моей компетенции, — ответил Важ. — Я не могу ни назначить, ни разрешить встречи такого характера. — И, видя, как расстроен Афонсу, он, чтобы как-то утешить его, добавил те же почти слова, что произнес Фиалью:
— Я поставлю вопрос при первой возможности…
«При первой возможности, при первой возможности…» — повторил про себя Афонсу. Он понимал, что такая форма ответа означала плохо скрытую незаинтересованность, бюрократический подход. Согласиться с тем, чтобы вопрос решался таким образом, было равносильно тому, чтобы отступить. А отступить означало бы разрушить полностью мечту, которую он лелеял при переходе в подполье. Нет, не мог он пассивно согласиться с тем, чтобы с этим вопросом было покончено так. С неожиданной горячностью он стал настаивать на важности и срочности встречи.
— Долг партии внимательно относиться к вопросам личного порядка, которые поднимают кадровые работники, — аргументировал он. — Ведь в личном счастье каждого товарища заинтересован не только он сам, но и партия.
Важ остался невозмутим. Согласен ли он с ним? Уж не знает ли он что-нибудь такое о Марии, что не хочет ему сказать?
— Еще сегодня я должен встретиться с Рамушем, — спокойно сказал Важ, когда Афонсу кончил говорить. — Все, что я могу сделать, это назначить тебе встречу с ним. Он решит.
Так и поступили.
Как всегда в хорошем настроении, Рамуш приветствовал его, хлопнув по спине, поинтересовался, как он привыкает к новой жизни, подбодрил его. Когда Афонсу заговорил о встрече с Марией, он тем же тоном ответил:
— Ты же знаешь, что у нас не клуб, где все встречаются, что-бы поболтать. Я хотел бы тебе помочь, но встречи между партийными работниками проходят только по деловым поводам.
Афонсу, однако, стал настаивать.
— В конце концов, что ты ждешь от этой встречи? — сухо спросил Рамуш.
— Я полагаю, ты знаешь о том, какие у нас были отношения до того, как она перешла в подполье…
— Отношения? Отношения? Ты что, спал с ней?
Смущенный, покрасневший, Афонсу хотел пояснить. Но как объяснить Рамушу, когда тот ставит вопрос так грубо? И в конце концов, какие отношения были между ними? Афонсу внезапно понял сейчас, что между ним и Марией фактически не было никаких обязательств, ничего такого, что он мог бы привести в качестве убедительного довода.
— Мы нравимся друг другу… — объяснил он все же.
Рамуш снова рассмеялся, но этот смех теперь показался Афонсу колким и жестоким.
— У вас что же — флирт?
Как мог Афонсу, не будучи смешным, говорить о глубине своих чувств? Если то, что они нравятся друг другу, не было достаточным доводом, то какую другую причину он мог бы привести? У него появилось желание замолчать и оставить все как есть. Однако он ясно представлял себе, что если сейчас откажется от того, чтобы повидаться с Марией, то никогда больше не сможет повторить свое требование. К тому же насмешливый вид Рамуша, его пренебрежительная манера, его неделикатность еще больше усилили в нем желание бороться.
— Вопрос для меня ясен, товарищ, — сказал он уверенным тоном, который удивил его самого. — Мне нравится подруга, я ей нравлюсь, и я хочу жениться на ней. Поскольку мы в кадрах партийных работников, я думаю, партия сможет найти решение.
— Ну ладно, — ответил Рамуш. — Это нелегко, но в конце концов… А она-то хочет выйти за тебя замуж?
«Он не желает ни заняться этим вопросом, ни разрешить его, — подумал Афонсу. — Хочет лишь нанести мне поражение». И нетерпеливо объяснил, что именно для выяснения этого он и просит о встрече и что это достаточное основание. В конце концов, то ли потому, что Рамушу надоело мучить товарища, то ли потому, что у него никогда не было такого намерения, он обещал передать просьбу руководству.
— Но это затянется, знаешь? Не сочти потом, что это моя вина.
«Кто ждал столько, сколько я уже прождал, подождет еще немного, — подумал Афонсу. — Главное, повидаться с ней».
Эта перспектива наполнила его такой радостью, что он скоро забыл неприятную манеру, в которой говорил Рамуш, и пожал ему дружески руку.
— Спасибо, дружище. Благодарю от всего сердца.
— Не за что, не за что, старина! — проворчал Рамуш.
7
Так Афонсу начал свою жизнь партийного работника. Получать чемоданы и свертки. Раскладывать печатные материалы. Упаковывать их. Хранить чемоданы. Скатывать бечевки. Получать новые пакеты. Ожидать поезда. Ожидать автобуса. Проводить время под открытым небом. Садиться на поезд. Получать свертки. Передавать свертки. Проводить целые дни ничего не делая. Работать до изнеможения в другие дни, крутясь как белка в колесе от зари до зари. Не спать в некоторые ночи. Отсыпаться потом целыми днями. Все время одно и то же, монотонная, надоедливая рутина. Но Афонсу все выполнял аккуратно. Он не пропустил ни одной встречи, ни разу не ошибся в распределении прессы.
Одно лишь он не понимал и считал абсурдным и глупым. То, что товарищи торжественно именовали правилами конспирации. Некоторые из этих правил еще кое-как можно было понять. Например, приходить вовремя. Другое же — курам на смех. Так, какое отношение к партийной работе имеет эта обязанность бриться каждый день? Неужели подобная ерунда заслуживала быть упомянутой в резолюции секретариата Центрального Комитета? Это же смешно.
Но Фиалью думал иначе и однажды спросил его:
— Ты сегодня не брился, товарищ? Что тебе помешало?
— Ничего, — ответил Афонсу. — Мне это не нужно.
— Это директива, ты же хорошо знаешь.
— Для тебя это хорошо, потому что у тебя борода растет густо. Но у меня же, как видишь, толком нет бороды.
— Директива касается не только тех, у кого густая борода. Она обязательна для всех партийных работников.
— Очень хорошо, товарищ. Но если мне не требуется, зачем я буду бриться?
Так они начали спор. Фиалью объяснил, что решение было принято потому, что в данном вопросе наблюдалась распущенность и некоторые товарищи попали под подозрение именно из-за того, что не следили за собой.
Афонсу возразил, что резолюции не должны выполняться догматически, и, раздраженный настойчивостью Фиалью, бросил ему:
— Послушай. Допустим, что было бы принято решение стричься. И вот, предположим, ты совершенно лысый. Как же выполнять директиву?
Фиалью не так-то просто было сбить.
— Ты просто не хочешь понять, товарищ. Борода у тебя не густая — это факт. Но ты думаешь, разве не заметно, что ты небрит? Не называй это бородой, называй растительностью на подбородке. Но неужели ты думаешь, никто не заметит, что ты не брился уже добрых две недели? Ты сам не знаешь, как выглядишь. И дело даже не только в этом. Есть другая сторона вопроса. Это привычка к дисциплине. Привычка выполнять указания. Привычка думать, что если какая-нибудь непонятная для нас директива принята, то на это оказали влияние многие факторы, многие причины…
— Ты хочешь сказать, — прервал Афонсу, — что никогда не бывает ошибочных директив? Партийные активисты, значит, не имеют права думать? Думает лишь секретариат, а остальные должны выполнять его решения с закрытыми глазами?
Глаза Фиалью засверкали агрессивно. И он продолжил, чеканя слова:
— Если у тебя есть противоположное мнение, выскажи его. Если у тебя есть что покритиковать, критикуй. Если находишь, что какая-то директива должна быть изменена, скажи или напиши. Но пока она не изменена, ты обязан ее выполнять.
