Олег Ермаков - Покинутые или Безумцы
Но разделить этот пафос лично мне мешает еще один герой: дядя рассказчика, сотрудник госбезопасности, к которому в конце концов попадает поэт. Да, чего не бывает. Сначала судьба свела поэта с геологами, потом — с их родственником. Геологи его обогрели, дали ему кров. Но… и чекист делает, по сути, то же, он просто спасает поэта, выталкивая его за пределы страны, заставляя подписать бумагу. Ну, это уже пережим, гротеск. И эта фигура, как магнит, начинает вытягивать из текста все крючки и подначки неблагозвучных эпитетов и метафор, которыми уснастил поэта рассказчик. И этот магнит-чекист раздевает и оголяет всю конструкцию. Виртуозность и уровень исполнения не могут затушевать заданность, умышленность этой прозы. Чекист оказывается лакмусовой бумажкой. А жаль. В повести царит некий дух бытийствующий, задающий высокую точку зрения, время-пространство в ней мастерски сплавлено и в конце концов оборачивается тем самым камнем, который кладет сестра героя в Венеции на могилу поэта. Камень с афганской дороги. Жест, достойный древнегреческой трагедии. Правда, именно трагическое здесь не показано, это только подразумевается, что тоже можно поставить в упрек автору. Но ему некогда было, перед ним стояла другая задача: показать всю нищету и тщету этого человека, поэта. А в древнегреческих трагедиях главные герои, как правило, равны величием духа. Столкновение равных и высекает истинно трагический свет. Простая вроде бы истина. Но многое нам неочевидно. И для того, чтобы только это еще раз понять, уже стоит читать повесть.
Что видел западный ветер
Дул сильный западный ветер. У старого почитателя Дебюсси не могло не возникнуть соответствующей ассоциации. По склону холма прокатывались зеленые волны. Но здесь встречались участки рыжеватых крошечных мхов, и травы все-таки были не так высоки. А вот внизу, на лугу у излучины Городка колыхалась настоящая пучина, по-восточному пестрая, пышная. Сорвав землянику, распрямился, глянул на эту живую объемную ткань и сразу увидел уши — заячьи. Но чтобы из такой травы они торчали, заяц должен быть размером с осла. А уши и походили на ослиные. Но вот стала заметна и холка — горб. Кабан? И высунулась морда — горбоносая, длинная. Лось. И он весь тонул в травах. Что-то жевал, прядал ушами.
Исчез.
Я снова занялся плантацией пахучей земляники. Наконец вволю наелся, остановился перед лугом у березы. Вид этого луга хотелось запомнить навсегда. И я стоял, смотрел. Пока не увидел вдруг наплывающее из трав рыжеватое облако. И следом вышел лось, почти на меня, в десяти-пятнадцати шагах от меня пошел, остановился, повернул голову и посмотрел на меня. Глаза у лося были большие, выпуклые, темные. Он смотрел на меня в упор… И отвернулся, побрел неспешно. Я пытался определить, кто это, лось или лосиха. Но тут ответ явился сам собой — из травы выбежали два голенастых светло-рыжих лосенка, ростом с борзую, облачко мошкары над ними было много меньше, чем над мамашей. Троица спокойно прошла по склону и скрылась в березняке. Я помахал им обеими руками вослед, радуясь, что звери меня перестают бояться. Впрочем, одежда на мне защитной окраски, кто знает, заметила меня вообще лосиха, хотя и глядела в упор. Ветер-то дул сильный с ее стороны.
Позже из этого березняка вышел лось с двумя толстыми побегами рогов и длинной бородкой, может быть, это болталась шкурка с отрастающих рогов. Этот меня увидел точно и побежал. Впрочем, неторопливо. Удивительно лоси похожи на лошадей, да, на каких-то одичавших лошадей. Здесь им раздолье. Когда-то на холме стояла деревня. Мужики, конечно, спорили из-за покосов, как обычно. Однажды — двадцать лет назад — я видел сам, как двое дрались из-за покоса, не здесь, а на Васильевских родниках. С косарем я там заговорил, он закурил самокрутку, начал рассказывать про Твардовского и тут накатила колесница — «Белорус», оттуда выскочил такой же невысокий и сухонький мужичок с матом-перематом, мол, это моя делянка. Косарь вскочил: нет, моя. Они сшибались, как два петушка, но до серьезного мордобоя не дошло. «Ну, глядиии! — крикнул тракторист, забираясь в свою колесницу, хватаясь за рычаги. — Попомнишь ты! Боком тебе это сено выйдет!» И укатил.
И вот никому не нужен этот роскошный луг; и землянику наверняка ходили собирать деревенские дети; и в роднике, конечно, брали воду. А теперь лишь качает травы западный ветер, да бродят… ослы.
Тяжи Садулаева«Шалинский рейд» Садулаева еще раз подтвердил особый статус худ. литературы: ни телерепортажи, ни газетные статьи, фотографии не дают столь живого, глубокого взгляда; тем более, что этот взгляд — изнутри. Садулаев пишет то спокойно, «стерто», то нервно, импульсивно; еще бы, ведь повествует он о событиях оглушительных в конце 20 — начале 21 вв. — о двух чеченских войнах. Но в целом его стиль стертый, серый; о богатстве языка не поговоришь. Но, возможно, подобные события диктуют именно такой стиль и рассказывать об этом следует сухо, сжато, информативно. Хотя известны и другие примеры, «Конармия», допустим.
Садулаев напоминает нам все.
Автор не участвовал в боевых действиях, но сумел провести своего героя дорогами войны. Его герой, правда, временами чересчур интеллигентен, мягок, тогда как федералы, русские — злы и жестоки. Но почему бы и нет? В чеченском «Сопротивлении» участвовали разные люди. Тем более, что в конце эта мягкость, половинчатость, склонность к рефлексии обернется все-таки предательством.
А, может, и не предательством?
Герой наполовину русский, наполовину чеченец; в нем противоборствуют две крови, и одна из них побеждает. Но воля героя не склоняется ни на чью сторону и выбирает третий вариант: побег в Европу, в иной мир, в Париж.
Самолет в небе взорвется.
Только в смерти избавление от всех проклятых вопросов. Или в сумасшествии. Намеки на сумасшествие в романе есть. Композиция так выстроена, что чеченские события даны ретроспективно, в настоящем — беседа с врачом, следователем. К сожалению, этот прием не назовешь удачным. Обращение к доктору и следователю — а может, и «судье» — вызывают чувство неловкости. Они словно бы ставят под сомнение все, что происходит в романе.
Но, ясно, что груз автора велик. Трудно шагать, не шатаясь. Лучники-критики целятся в него со всех сторон. По случайному совпадению, как раз в эти дни чтения романа мне попались на глаза стихи Хакани, азербайджанского поэта средних веков. Еще в прошлом году купил его книгу, но удовольствие растягиваю. И вот строчка, которую хочу здесь привести: «Сохрани лишь верность слову, жизни разорвав тяжи». По-моему, это и могло бы стать эпиграфом к статье о романе.
Поэма рока и пространства«Слово о полку Игореве» — живая древность, перечитывать можно не раз. Это поэма о роке и пространстве. Поэма языческая. Христианский князь с дружиной и крестьянским ополчением выступает в поход на Степь, на «поганых», т. е. язычников. Он отправляется на покорение Пространства. Чтобы добыть славу и честь. Языческое пространство грозит ему: затмевается солнце, появляются звери, свищет див на дереве. Мы понимаем: поход обречен. Но князь всех подбадривает и призывает уповать на Бога.
Есть в этом привкус древнегреческой трагедии.
Половцы идут как тучи, телеги у них кричат лебедями. Языческое пространство окружает горстку храбрецов (тут вспоминаются спартанцы Леонида, осыпаемые стрелами персов).
Князь пленен. Пространство язычества победило.
Князь бежит. И помогает ему Пространство же. Это бегство демоническое. (На Древнем Востоке: бегство бога-пастуха Думузи от Иштар с различными превращениями.) Христианский князь в содружестве с языческой природой.
На мой взгляд, лучшие страницы «Слова». Здесь меняется ритм:
Игорь спит,
Игорь бдит,
Игорь мыслию поля мерит
от великого Дону до малого Донца.
…Кликнула, стукнула земля,
зашумела трава
…горностаем к тростнику
и белым гоголем на воду
…серым волком
…соколом.
Теплые туманы Донца, студеная роса, зеленая трава на серебряных берегах (берега меловые), веселые песни соловьев на рассвете, стук дятлов по оврагам. До озноба чувствуешь эти степные утра. Странно взгляд автора совпадает со зрением современного человека эпохи глобализма. Это в наше время не составляет труда мыслию обширные пространства мерить. С детства у нас под рукой карты, глобус, а сейчас и компьютер. Но автор «Слова» умеет это делать — пространственно мыслить — не хуже, а, пожалуй, и лучше: ясно, смело.
Эпитеты, сочетания красок, метафоры — удивительная чистота, точность, сочность. Древнерусский текст рокочет и гудит, я читал его вслух еще школьнице дочке. И она с интересом слушала, не понимая всех слов, но воспринимая их прапамятью. «Крыки» лебедей, кличи дива, клекот орлов, и то, как лисицы брешут на «чръленыя щиты и гремлеши о шеломы мечи харалужные».
