Жеральдин Бегбедер - Спонсоры. Нет проблем, или Небольшие трансбалканские хроники из страны спонсоров
Цеца и сейчас почетный председатель нуждающейся в реанимации Партии сербского единства (ПСЕ), основанной ее покойным супругом. Кто-то говорит, что Босния и Герцеговина не в состоянии существовать самостоятельно, что Republika Srpska должна присоединиться к Сербии, равно как и Хорвато-Боснийская Федерация к Хорватии.[77] Кто-то ему отвечает, что наша победа — это победа Воеводы и других отданных под трибунал в Гааге. Еще кто-то воспевает сербских героев — на самом деле генералов-беглецов, экс-военачальников боснийских сербов, обвиняемых международным судом, Радована Караджича и Ратко Младича.[78] Еще кто-то провозглашает тост за «нашего покойного патриота», главаря «Тигров». Между тем Стана, расспросив шлюх с силиконовыми грудями насчет лучшего в Белграде пластического хирурга, узнает адрес некоего Деяна по прозвищу Скульптор-с-золотым-скальпелем, который может высечь тебе, как высекают из мрамора, тело Памелы Андерсон в «Спасателях Малибу».[79] Не упускает она и возможности узнать, где берут такие шмотки от Версаче и прочего «от-кутюра», — оказывается, мешки со шмотками «падают» с грузовиков, идущих из Италии, а потом их распродают в каких-то складских помещениях на белградской окраине. И тут откуда-то появляется оркестр, и Цеца, наша национальная Цеца, на бесконечных металлических шпильках, упакованная в коллекционное эстрадное платье от Версаче, вырастает рядом с ним на импровизированных передвижных (на колесиках) подмостках и поет в микрофон:
Я знаю город под названием Белград,
Я не могу произнести его названья,
Он вечно юн — и ты в нем, юным пребывая,
Клянешь его и новой встрече с ним не рад…
Ловить уста твои, вкушать их горький мед —
Кто от безумья этого спасет?
А потом и другие песни: «Иди, пока ты молод», «Роковая любовь», ну и еще «Иисус, дай мне сердце льва». Концерт включает в себя ее хиты, это прогон перед ближайшей премьерой на стадионе Маракана, где соберется, по предварительным подсчетам, сто тысяч зрителей. Мгновения чистого турбо-фолка, великие блистательные мгновения…
В два часа ночи мы, обожравшиеся, пьяные в зюзю и нашпигованные кокаином — и как только дошли? — попадаем в просторное подземелье. В тир. И я думаю, что настал наш последний час, ибо, как ни силюсь, не могу вспомнить, что мы там говорили в присутствии Воеводы-2 и других военных преступников. Вспомнить не могу, зато очень хорошо представляю себе заголовок в «Фигаро»:
ДВУХ FRANCUZI В БУНКЕРЕ ЦЕЦЫ ПО ОШИБКЕ ПРИНЯЛИ ЗА МИШЕНИ
Но ничуть не бывало. Мы идем за Цецей к железной двери, один из ее телохранителей набирает секретный код, дверь открывается, и мы оказываемся в обитом красным помещении, где собран полный военный арсенал. Огнестрельное оружие, боеприпасы, приборы ночного видения, тепловизоры, телескопические прицелы, глушители, конечно, «Калашниковы», автоматы, гранаты и даже несколько противотанковых гранатометов китайского производства…
— Ах! Ах!.. — нежно воркуют военные преступники.
Я выбираю полуавтоматический пистолет 22-го калибра, Ален — спецревольвер «шериф-янки» 44-го калибра из гравированной стали и «беретту» ХХ-Treme нового образца: вороненый пистолет с навинченным на него очень впечатляющим ХХ-компенсатором и оптическим прицелом, Цеца — темно-бронзовый кольт М 1911, а военные преступники — «Калашниковых» АК 47 и автоматы Sten на 550 выстрелов в минуту. Воевода-2 дает нам несколько ЦУ по части самосохранения:
— Огнестрельное оружие очень опасно — по нечаянности им можно ранить, в том числе и себя самого, в том числе и смертельно. Огнестрельное оружие — это оружие, оно существует затем, чтобы убивать, истреблять или ранить, неважно, есть для этого основания или нет. Оружие придумано человеком, чтобы удобнее было воевать, — не дрогнув заканчивает он свои наставления.
После этого все занимают свои места в кабинках из плексигласа. Высшая степень сосредоточенности. Нажимаю на зеленую кнопку на черной панельке слева от меня, прямо передо мной появляется бумажная мишень с изображением президента Боснии и Герцеговины Изетбеговича[80] с подписью: «Исламист-фанатик». Мишень едет прямо на меня, и я останавливаю ее на расстоянии пятидесяти метров.
— Целься прямо в голову этой мусульманской собаки, — говорит у меня за спиной охранник-инструктор, а Ален в это время, затаив дыхание, целится в мишень с портретом хорватского президента Туджмана.[81]
Мы стреляем и стреляем, из того и из этого, одиночными выстрелами и очередями, снова и снова. Мы стреляем по мишеням с лицами Изетбеговича, Туджмана, этого подонка Буша, государственного секретаря Мадлен Олбрайт — и даже философа Бернара-Анри Леви.[82] Мы думаем: а он-то что тут делает, ну разве что его антисербская речь вызвала всеобщее негодование в Белграде, с тех пор он заклятый враг сербского народа, его чуть было не линчевали на площади… И БАХХ! БАХХ! БАХХ! В башку этого предателя Джинджича, этого хамелеона, который отрекся от тех, кто помог ему прийти к власти! БАХХ! В сердце Бернара-Анри Леви. ТРАААТАТА-ТАТА! «Калашниковы» трещат в унисон. По этой блядской картонной роже — БАХХ! БАХХ! БАХХ! И ТРАААТАТАТАТА! И Воевода-2, в остервенении стремясь разрушить все, хватается за огнемет, едва не устроив пожар и не спалив всю компанию.
На первом уроке стрельбы мы не подкачали. Из подвала возвращаемся взвинченные, но опустошенные, растерянные, травмированные всем происходившим там и мечтающие об одном: чтобы арсенал в обитой красным комнате не взорвался прямо при нас. Охранники в подвале орудуют огнетушителями, а мы тем временем снова налегаем на кокаин — надо же собраться с духом, мы обещаем друг другу увидеться, пока-пока, Francuzi, говорит Цеца и — как бы между прочим — замечает, что и она могла бы спонсировать «Хеди Ламарр», только надо сначала прочесть сценарий — посмотреть, нет ли там для нее роли, потому что она подумывает пойти в актрисы, а почему бы не пойти?
— Почему бы не пойти? — повторяет Ален, сдавая позиции.
Мы садимся в «майбах», стараясь поскорее изгнать из памяти крепость с ее бронированными дверями, шлюзами, видеокамерами и ее арсеналом, и Мирослава, и Большого Босса, но Стана, которая не увидела ни гардеробной, ни знаменитой коллекции обуви звезды турбофолка, вбила себе в голову, что нам непременно надо было настоять, чтобы вдова пригласила нас в свою шикарную костюмерную площадью в сто квадратных метров, всего и делов-то — подняться на этаж, ведь костюмерная находится в частных апартаментах этажом выше того места, где мы пировали. Стана кудахчет не умолкая, пока лимузин не тормозит у нашего дома на Бирчанинова, и даже тогда все еще продолжает оплакивать упущенные возможности.
Заходим во двор, Ален запирает ворота, и мы садимся на скамью под вывеской Центра по очистке культуры и офиса Жопастой. Тихо, только сверчки поют, приходит кошка, мурлычет, трется о мои ноги. Молча, не сговариваясь, закуриваем. Воспоминания о том, что с нами случилось сегодня, настолько невероятны, что кажутся сном… казались бы, если бы не металлический вкус во рту, если бы жутко не чесался нос — так, будто внутри бегают толпы муравьев, — если бы не так, до судорог, были напряжены все мышцы.
— Ты как — ничего? — спрашивает Ален.
— Ничего, — шмыгая носом, отвечаю я и продолжаю любимыми словами Владана: — Оооо, эта говеная страна!
— Оооо, эта говеная страна, — машинально повторяет Ален, думая о своем. Зрачки у него расширены.
— Не думаю, что смогу заснуть, — говорю после паузы.
— И я, — вздыхает Ален. — Я тоже.
— Что будем делать?
— Ничего. Посидим.
Но у нас оказывается слишком мало времени как на то, чтобы посидеть, так и на то, чтобы переварить произошедшее: в ночи гремит звонок, прерывая песню сверчка и заставляя кошку удрать под скамью.
Вытаскиваю мобильник.
— Алло! Алло, это я! — тупо отзываюсь в трубку. — Это я. А это ты, Стана?
Здесь ловится очень плохо, и голос Станы еле прорывается сквозь шорохи и трески.
— Что там еще случилось? — спрашивает Ален, ставший из-за наркотиков совершенным параноиком. — Промахнулись, я уверен, они промахнулись. Но сейчас они разнесут нас в клочья, ах, блядь…
Он поворачивает голову и смотрит туда, где скрывается предполагаемый убийца.
Стана забыла дома ключи. Мамочка-мамуля не отвечает ни на звонки в дверь, ни на телефонные, даже когда Стана принялась стучать в дверь ногами, она и то не открыла. Стана в отчаянии — она уверена, что мамочка умерла.
Ее сердце не выдержало. Мамочка умерла, умерла одна, как собака, — повторяет она глухо, и тон у нее более чем трагический.
Потом она начинает хныкать, приговаривая, что все из-за нее, что ей теперь никогда не оправдаться перед самой собой, что нельзя было оставлять мамочку одну, что все это должно было произойти, потому что такая уж у нее карма. Она предчувствовала с того дня, как вернулась в этот несчастный город, предчувствовала…
