Ник Келман - Девочки
Может быть, когда ты идешь на кухню за очередной бутылочкой красного, дочь твоего лучшего друга или лучшая подружка твоей дочери ставит тебя в неловкое положение, за каким-то чертом прижимаясь к тебе всем телом, когда ты разворачиваешься, держа в одной руке бутылку, а в другой — штопор. Может быть, когда такое случается, ты спрашиваешь, что это она делает. Может быть, когда такое случается, ты поступаешь «правильно», и она извиняется, невероятно смущается, называет тебя «Мистер такой-то», говорит, что никогда прежде не пила столько вина, поспешно возвращается в гостиную, схватив по дороге коробку крекеров. Может быть, когда такое случается, ты направляешься за ней, но затем решаешь, что лучше открыть вино на кухне, поэтому, пока ты вновь не присоединяешься к тусовке, у тебя есть время погасить эрекцию.
А может быть, только может быть, пока ты открываешь вино, пока ковыряешь горлышко ножом, пытаясь срезать фольгу, и ранишь палец, твой лучший друг или твоя дочь заходят на кухню и спрашивают, не видел ли ты его дочь или лучшую подружку. И ты отвечаешь:
— Она только что была здесь, думаю, она вернулась в комнату.
А они говорят:
— Надо же, как странно, должно быть, мы ее просто не заметили, — разворачиваются и уходят.
А ты про себя думаешь: «Правда?»
А затем, ночью, когда жена спит, ты лежишь и думаешь, что никогда не смог бы этого сделать, что если бы ты это сделал, ты мог бы потерять все, что имеешь, — дом, жену, ведь не факт, что ты не любишь свою жену. Твоя дочь, возможно, никогда больше не заговорит с тобой или, по крайней мере, не заговорит очень долгое время. Это, правда, не так уж и страшно, но гораздо страшнее, чем жизнь большинства, и это еще лучше, чем тюрьма, где тебя имели бы в задницу, лучше, чем работать в «Макдоналдсе».
И, в конце концов, ты сам себе скажешь, что действительно поступил правильно.
Но затем ты поймешь, что не можешь заснуть. Но затем ты поймешь, что каждый раз, закрывая глаза, ты реально чувствуешь ее запах, хотя на самом деле даже не запомнил, как она пахла. Затем ты поймешь, что каждый раз, глядя на часы, ты видишь, что они показывают все больше и больше, что вскоре тебе уже не удастся поспать тот минимум часов, который тебе необходим, чтобы нормально работать. Поэтому ты встанешь и пойдешь в ванную, закроешь дверь и будешь дрочить, представляя, как ее футболка облегала грудь, словно пищевая пленка, какими твердыми были ее соски, прикасающиеся к тебе, словно две маленькие кнопочки, как где-нибудь здесь, открыв вино и вылив его на ее обнаженные бедра, низ живота и на ее киску, которая — ты почему-то в этом уверен — непременно покрыта редкими волосками и светится бледно-розовым, ты вылизывал бы ее, от каждого толчка твоего языка ее мышцы напряженно изгибались, ее бедра бились бы тебе в лицо, плющили твой нос. И ты обнаружишь, что кончил очень быстро.
Но, возвращаясь в спальню, ты вдруг внезапно начнешь беспокоиться, что из-за того, что ты отверг ее, она что-нибудь выдумает, она наврет, будто что-то случилось, когда этого вовсе не было. Один твой друг рассказывал тебе о своем друге — учителе средней школы во Флориде, которого уволили только потому, что какая-то девочка сказала, будто он напал на нее, хотя в действительности все было наоборот.
Поэтому потом ты будешь лежать без сна, размышляя, может ли это случиться с тобой, пытаясь вспомнить все ее действия, которые ты видел, все ее слова, которые слышал, пытаясь понять, какой она человек, сделает ли она что-нибудь, испугалась ли она, что ты расскажешь все лучшему другу или дочери, настолько, что сама решилась рассказать им все сама, или же она просто посмеялась над произошедшем, просто сказала:
— Слушай, я, должно быть, напилась, не могу поверить, что сделала это!
И может быть, ты в конце концов посмотришь на свою жену, глубоко дышащую рядом с тобой, и почему-то положишь ладонь ей на лицо, почему-то погладишь ее волосы. Может быть, ты почему-то склонишься над ней и поцелуешь ее в лоб, а она застонет и смахнет твою руку и, по-прежнему глубоко дыша, повернется лицом в другую сторону. Может быть, ты просто трус, но ничего лучше этого нет.
И все же, ты помнишь, что лучшей частью твоего велосипеда был клаксон. Родители подарили тебе велик, но клаксон ты купил на деньги, которые заработал, соскабливая краску с дома в двух кварталах от твоего.
Слова так легко трансформируются, потому что не имеют бесконечного значения. Поскольку слова — это не более чем абстракции, то они, когда мы повторяем их снова и снова, постепенно теряют свое значение. Поскольку слова — это не более чем абстракции, то когда мы повторяем их снова и снова, когда мы действительно смотрим на них, они исчезают. Поскольку слова — это не более чем абстракции, то когда мы повторяем их снова и снова, повторяем день за днем, с одними и теме же людьми, мы понимаем, что их не существует.
Ты обедаешь с близким другом. Два года назад он позвонил тебе и сказал:
— Думаю, это действительно то самое.
Пару ночей после этого ты просиживал в баре с другим близким другом, и оба вы не могли насмеяться. А что еще оставалось делать? Вы заключили пари. Ты дал им два года, Алекс дал шесть месяцев. Сейчас Алекс проиграл, но ты вовсе не счастлив оттого, что оба вы выиграли. Ты действительно не чувствуешь себя счастливым.
Когда он позвонил тебе, это, наконец, закончилось. Ты пригласил его пообедать, и он с жадностью принял приглашение.
— Мне надо вырваться из этого дома, — сказал он.
Однако ты сочувствовал ему не больше, чем доктор, назначающий лечение пациенту, который сотворил какую-то глупость, пациенту, который не выключил газонокосилку, ремонтируя ее, «просто чтобы видеть, в чем проблема». Ты знаешь, что ему нужно, и ты даешь ему это, но это не требует от тебя размышлений. Ты руководствуешься книгой, перечитанной тобой много раз. Для тебя данный случай — просто вопрос терпеливого прохождения необходимых шагов. Следовательно, ты сделаешь все, что в твоих силах, а выздороветь до конца ему поможет только время.
Ресторан очень дорогой, из тех, что он никогда не смог бы позволить себе сам. Тихое место с итальянской кухней, высеченное в подвале, словно бомбоубежище. Трехсотфунтовые мужчины в костюмах для бега и золотых цепях приходят и уходят. Но здесь — самая лучшая итальянская кухня в стране. Эго подходящее место для постановки диагноза, подходящее место для того, чтобы задать ему те вопросы, в которых он нуждается, подходящее место качать головой, поглощать свой ризотто и не говорить лишнего.
Он рассказывает, что никогда ей не изменял (нет, он никогда этого не делал, насколько тебе известно — нет, но как насчет того раза, когда шесть месяцев назад он позвонил тебе и рассказал о той девушке в спортклубе, той, что носила только шорты из лайкры и спортивный лифчик, той, с изящным гвоздиком в ноздре, той, что разговаривала с ним при каждой встрече, предоставляла ему прекрасные возможности пригласить ее куда-нибудь, говоря, что в выходные ей нечего делать, той, с красивым телом, той, которой по его словам «не больше девятнадцати-двадцати», той, которой он старательно избегал говорить, что женат, той, которая «заводила его безумно», той, по поводу которой ты не мог дать ему никакого совета, той, о которой он сказал: «Жизнь коротка. Делай то, чего тебе реально хочется». Как насчет нее?), он рассказывает, что никогда не изменял ей, что хранил ей верность, лишь бы доставить ей удовольствие, но ее ненадежность становилась от этого только сильнее. Как поначалу он, например, учился тому, чтобы не бросать на нее косые взгляды, когда краем глаза замечал на ней блестящий, здоровый, светлый волос. Как под конец, если он первым оказывался дома, ему приходилось неистово, в панике, драить полы, поскольку она могла прийти домой и накричать на него, что он нарочно наследил, зная, что она этого не выносит.
Он смущается, когда говорит это вслух, когда видит выражение твоего лица.
— Вслух звучит нелепо, не правда ли? Я могу привыкнуть ко всему, я так считаю, все может стать на свои места, — говорит он. Делает глоток «Шато Лафит». — Воистину прекрасное вино!
Он рассказывает тебе про колбасу. О том, как она кинула в него колбасу в супермаркете всего пару недель назад, потому что та содержала — среди пятидесяти других компонентов — телятину. А она ненавидела телятину, была против нее, и она решила, что ему было наплевать на нее, когда он клал колбасу в корзину, тогда как на самом деле он взял ее специально, потому что колбаса была греческая, а она любила греческие деликатесы.
— Она всегда была такой. Всегда подозревала самое худшее. Не знаю только, почему.
Но последней каплей стала собака. Он рассказывает тебе, как совсем недавно, два месяца назад, они завели собаку, как они молча взаимно согласились, что это будет отчаянной попыткой сохранить отношения, что это даст им какую-то общую заботу. Ты не говоришь ему, что даже ты понимаешь, насколько это была плохая идея, не спрашиваешь, почему он сам этого не понимал, не спрашиваешь, какого черта он не подумал, что кроме ответственности за собаку ничего общего у них не будет — а ты мог бы сказать, что для этого и собака не нужна. Сейчас ничего подобного слышать ему не нужно. Вместо этого ты думаешь — слава богу, что это был не ребенок. Ты думаешь об этом потому, что уже слышал такое раньше.
