Денис Драгунский - Третий роман писателя Абрикосова
А может, дело было в том, что любил он не просто людей, а именно и только людей своего круга – полуудачливых рецензентов, переводчиков, лелеющих великие поэтические надежды, книжных графиков, считающих себя станковистами, текстовиков на «Научфильме» и непристроенных знатоков античной мифологии.
Правда, Алена считала, что даже их самих, людей своего круга, он не любил, а любил этот самый круг, факт его особости, инакости и свободы от унизительного, как говаривал Абрикосов, ежедневного подъема в шесть тридцать.
Сама она ничего унизительного в четком режиме дня не видела, но с Абрикосовым соглашалась – разные ведь бывают люди, и, может быть, тут все дело просто в биоритмах.
Зато добавляла, что в его кругу все приятели и ни одного друга – по крайней мере, у самого Абрикосова. Это было правдой – друг был всего один, но Абрикосов порвал с ним неожиданно даже для самого себя. Тот как-то обмолвился после очередных посиделок, благодарил Абрикосова за чудный вечер – действительно, Абрикосов был в редкостном заводе, и шутил, и веселил, и баял, и верно информировал изумленную компанию, – благодарил и ляпнул: «Все тебя просто обожают, старик! Все говорят, что ты самый интересный человек в моем окружении». Вот так. В его, значит, окружении. У Абрикосова первый раз в жизни по-настоящему сердце заболело. Конечно, он никак не хотел Абрикосова унизить, и в голове не держал, но тут еще совпало, что этот самый бывший – да, да, теперь уже точно бывший друг – третьего дня напечатал в «Советской культуре» пятиколоночный подвал – и все о нем только и говорили. Москва гудит, как выражалась покойная мама. Четко и спокойно, с холодным академическим блеском – ах, филфак, филфак, – он повозил мордой по столу одного официозного толстописца, лезущего в прижизненные классики. Нет, конечно, это просто совпало, и вообще, что за дурь – кто в чьем окружении, – но Абрикосов не простил.
И назавтра, когда тот позвонил из автомата у комиссионного магазина «Филателия» – он был безумный марочник, а магазин был в двух шагах буквально от Абрикосова, – оказалось, что Абрикосов крайне занят.
– Да, да, крайне занят! – повторил Абрикосов.
– Опупел? – изумился друг.
– Если по делу, излагай пунктиром, время, время!
– Баба, что ли? – облегченно догадался тот.
– Бывай, – отрезал Абрикосов и издевательски добавил: – Ты позванивай, если что. – И брякнул трубку.
Бабы никакой не было – Алена еще не пришла домой, да ее никто бы не рискнул назвать так, хоть она жила у Абрикосова не больше месяца. Был роман. Абрикосов достал из пачки чистый лист, нарисовал в верхнем углу кружок, посмотрел на исписанный лист и вписал в кружок номер страницы. Пятьсот вторая.
И все-таки Алена не понимала его до конца – он действительно любил своих друзей-приятелей. Боже мой, как он любил вызванивать, приглашать, затаскивать к себе, усаживать на диван с ногами, отпаивать горячим чаем в мороз и распахивать все окна летом, разыскивать нужную книгу, держать для язвенника Кольки пару бутылок боржома – и разговаривать.
Обо всем на свете.
А особенно о том, что было потрясающе интересно, но никакого касательства не имело к той жизни, что за окнами. И от этого было еще интереснее, потому что была та самая инакость – нечто вроде посвященности.
– Сбоку и мимо, сбоку и мимо! – бесилась Алена после заполночных чаепитий. – Сереженька, ты же образованный человек! Ведь в любой вонючей повестушке больше толку, чем во всей вашей трепотне! Хоть вы сто лет трепитесь… Бредятина!
Абрикосов мудро возражал, что любое мировоззрение и опыт имеют право на существование – как минимум для уравновешивания интеллектуальной атмосферы.
Не дослушав, Алена бросалась на диван и демонстративно хватала роман Кочетова «Журбины».
– Не калечь мозги! – Абрикосов вырывал у нее книгу.
Она убегала на лестницу. Он расхаживал по комнате, не понимая, где он ошибся с ее воспитанием. Она возвращалась. Вдвоем они мыли посуду – быстрое дело, потому что посуды после гостей всего и было, что десяток пиалушек и сухарница из-под печенья. Жирных закусок у них не водилось.
Но все это было потом. Много позже. Через полгода примерно.
И вообще, какое право она имела осуждать его за бестолковые балабольные посиделки и тем более за любовь, внимание и участие черт-те знает к кому?
А если бы не его неразборчивое желание кинуться на помощь любому жалконькому и обиженному, кто знает, стала бы Алена такой, какова она теперь? А?
Надобно сказать, что Сергей Николаевич Абрикосов, такой лихой и раскованный в тесной дружеской беседе, несколько робел, попадая в официальные учреждения. И хотя почти половина его жизни прошла в беготне именно по таким учреждениям, храбрости, соответствующей стажу беготни, он так и не сумел набраться. Разве что слегка обтерся. Научился, например, не спрашивать у вахтера о приемных часах, мог подарить машинисткам коробку конфет, а вот уменья просовывать голову в кабинет, из которого доносилась деловая беседа, так и не приобрел. Бывало, что час мог простоять под дверью, стесняясь войти. Но такое случалось только в незнакомых местах, где он был впервые или второй-третий раз, а в старых добрых редакциях он почти не смущался. Ему просто надо было сродниться, сжиться, и тогда он мог войти в кабинет редактора, как к себе домой, кинуть портфель на стул, размотать шарф, швырнуть пальто на стоячую вешалку в углу и весьма развязно попросить заказ на рецензюшечку, а то, понимаешь, хоть бутылки сдавай.
В кабинете литконсультанта сидела бледноватая востроносая девица в дешевом малиновом пальто с круглым воротничком из какого-то бывшего песца.
– Привет, Володь, – поздоровался Абрикосов. – Здрасте, барышня.
– Здорово. – Редактор пожал ему руку и обратился к девице: – Вот, рекомендую, Сергей Николаич Абрикосов, деятель театра и вообще крупный советский литератор.
– Лена. – Девица протянула узкую и твердую ладонь.
– Я тебе вчера телефон оборвал. – Редактор совсем забыл про девицу. – А ты гуляешь где-то. Я, понимаешь, в твои края собирался…
– Владимир Викторович, я к вам уже третий месяц хожу! – перебила его эта самая Лена.
– Лена-лена-лена-лена! – запел редактор. – Так быстро не бывает, Леночка… Хорошие романы, а также повести, рассказы, новеллы, эссе и притчи, не говоря уже о стихах, поэмах, сонетах и частушках… лежат в редакциях годами. Вот, Абрикосыч подтвердит. Лена-лена-лена… – Он перебирал папки на столе, потом подошел за тем же к шкафу. – А как же это ваше фамилиё, Лена, простите меня, старого.
– Радимцева. Через «а».
– Радимцева? Хорошая фамилия. Елена Радимцева – а что вполне, прямо на обложку. Радимцева через «а»… Вот она! – Он вытянул нужную папку, раскрыл на ходу, сел за стол и вытащил стопку от руки исписанных листов. – Папочку я себе оставлю, если не возразите. Поэтов много, папок мало, мы вообще-то рукописи не возвращаем, но для вас, – он подмигнул Абрикосову, – делаем исключение. Вы бы хоть на машинке печатали… глаза сломаешь. Н-да-с… Прочел я, значит, ваши стихи. Что же, Лена. Они мне понравились. Просто даже очень хорошие стихи… – Он разложил листочки веером по столу. – Замечательные, прекрасные стихи… если я, конечно, не ошибаюсь.
Это была заезженная хохма, Абрикосов и сам часто так шутил с юными дарованиями, но сейчас его почему-то передернуло. Жаль стало бледную, некормленую Лену.
– Но я, разумеется, могу и ошибаться… – продолжал редактор. – Вполне могу ошибиться… – Он расшебуршил пачку листков, перетасовал их. Абрикосов заметил, что там встречались и тетрадные листы в клеточку. – И наверное, я все-таки ошибаюсь. Да, – серьезно докончил он, – конечно, я ошибаюсь.
Собрал листочки в неаккуратную кучу и подал ей через стол.
Видно, бог не обидел Лену силой духа. Сжав губы в ниточку, она сложила свои листки поаккуратнее и засунула в синюю ученическую сумку.
– Но вы не кисните, Лена, – подбодрил ее редактор. – Вы, главное дело, работайте, всемерно повышайте свой профессиональный и идейно-политический уровень. Главное, есть над чем работать. Безнадеги нет, клянусь. Знаете, в ваших стихах есть отдельные удачные слоги. И звоните, если что. Идет?
– Спасибо, – кивнула она и вышла.
– Фффу! – взмахнул руками редактор, когда она вышла. – Кошмары, брат… Что, насчет хлеба насущного?
– Отвяжись! – вдруг крикнул Абрикосов, хотя никто к нему особенно не привязывался.
Схватил пальто, криво намотал шарф и выбежал вон.
Они шли по улице Горького, от Маяковки к Белорусскому, по той стороне, где спортивный магазин.
Абрикосову очень хотелось ее утешить, порасспросить о том, о сем, а вышло почти наоборот – будто она его допрашивала.
– А вы тоже стихи пишете?
– Нет, – ответил Абрикосов. – Прозу.
– Смешно! – оскалилась мелкими зубками Лена. – Я ж не говорю, что пишу поэзию. И драматург какой-нибудь – он же не пишет драматургию. А вы прямо сразу – прозу!
