Патрик Рамбо - Кот в сапогах
— Этому господину так плохо, что хуже некуда, — заступился врач.
— Мы хотим сами в этом убедиться.
— Перед вами доктор Дюшонуа, он пользует больного, — сквозь стиснутые зубы процедил генерал, сдерживаясь с огромным трудом.
— Дюшонуа, Дюшонуа, — забормотал второй мюскаден, снова открывая свою тетрадку.
Более не противясь гневу, Буонапарте схватил обоих молодчиков за рукава и вытолкал за порог; они при этом потеряли свои двурогие шляпы и драгоценную тетрадку, которую генерал вышвырнул им вслед. Она шлепнулась на лестничную площадку, и Буонапарте захлопнул дверь у них перед носом прежде, чем они опомнились.
— Не надо было с ними так, Наполеон, не надо!
Мадам Пермон, все еще прижимаясь спиной к двери мужниной спальни, заливалась слезами, судороги сотрясали все ее тело. Доктор, разжав ее стиснутые пальцы, взял ключ, отпер дверь и вошел к умирающему, в то время как генерал и слуга, поддерживая несчастную, довели ее до кресла, стоявшего перед камином. Она была подвержена нервическим припадкам, никто при этом особенно не паниковал, коль скоро роли в таких случаях были распределены заранее: Лора поднесла матери успокоительную микстуру в ложечке, Буонапарте растер ей руки, слуга взбодрил огонь в камине, подкинув туда пучок страниц «Монитёра». Она стонала:
— Не следовало так поступать, они теперь вернутся целой бандой, все здесь переломают, разворуют, у бедняги Пермона случится приступ, у него сдаст сердце, он так боится, что снова начнутся убийства…
— Успокойтесь, — сказал генерал; его тоже трясло, но из-за промокшего редингота, ведь так и не нашлось времени, чтобы повесить его над огнем просушить. — Успокойтесь. Я схожу в секцию и улажу это дело.
Но мадам Пермон продолжала сетовать:
— Париж кипит. Дождемся ли мы когда-нибудь покоя?
— Наш Кот в сапогах бдительно оберегает нас, — сказала Лора, присев на корточки возле материнского кресла.
— Что может Наполеон против этих бандитов?
Когда она снова смогла нормально дышать, Буонапарте наконец пристроил свой редингот на спинку стула перед очагом. Туда же он пододвинул свои сапоги, отчаянно вонявшие мокрой кожей, потом выпил чашку черного кофе, предложенную слугой, и сжевал гроздь винограда, торчавшую из вазы для фруктов.
— Дождь почти перестал. Схожу туда, в эту чертову секцию.
Сент-Обен посвятил себя подготовке восстания, за которое ратовала секция Лепелетье. Забыв все, чем обязан Делормелю, он стал считать депутата коррупционером, а Розали взбалмошной дурочкой. Он принял за неоспоримую истину утверждения своих приятелей, которые распространял, как мог; он насмехался над нерешительными и равнодушными. Он более не сомневался ни в убийстве Людовика XVII, ни в уничтожении шуанов, которые хотели возвести короля на трон; к тому же граф д’Артуа набрал колоссальную армию, священники и аристократы поставили под ружье селян провинции Бос, в Шартре были столкновения и не обошлось без жертв, равно как в Вернёе и Нонанкуре. «Вся Франция проклинает Конвент», — твердил он и сам в это верил. Вчера депутаты из коммуны Дрё побратались с мятежными секциями Парижа, они предложили, что сами займутся перехватом столичного продовольствия, считая этот грабеж самым что ни на есть прямым восстанием.
Монастыря Дочерей Святого Фомы он более не покидал. Под перистилем, по ночам озаренным светильниками, он своим красивым почерком выписывал регистры волонтеров, регулировал раздачу оружия и пороха, украденных из магазинов Республики, и принимал свою революционную роль очень всерьез. Мюскадены и опытные национальные гвардейцы секций заполонили былые дортуары, часовню, монастырскую приемную, где ораторы кипели в яростных спорах. Слышались перебранки, пение, божба, чьи-то мстительные присловья. Кавалеристы, носившие серую шуанскую одежду с черной подкладкой, обеспечивали связь с другими секциями и давали гарантию, что армия никогда не будет стрелять в парижан.
— Расстрелять шпиона!
— Смерть якобинцу!
В дальнем конце внутренней колоннады мюскадены наседали на маленького штатского, чья физиономия им не понравилась; этот человек вошел через парадный вход, часовые его проверяли, однако какие-то бешеные, увидев мятый редингот и зонтик, подумали, что изобличили агента Комитета общественной безопасности, переодетого лавочником. В шатком красноватом свете факелов Сент-Обен узнал Буонапарте. Он закрыл свой регистр, встал и направился к обозленной ораве своих сподвижников:
— Я знаю этого человека.
— У вас сомнительные знакомства, Сент-Обен.
— Это генерал.
— Тем лучше, из него выйдет отменный заложник.
— Он отказался стрелять в наших братьев в Вандее. Комитеты начисто отстранили его за это от командования.
— Ваша осведомленность поражает.
— Я затем и работал в Тюильри, чтобы кое-что разузнать.
— Я и позабыл о такой вашей самоотверженности. Но согласитесь, однако, что у вашего любезного приятеля вид уж до того якобинский…
— Не беспокойтесь, — злобно процедил Буонапарте, — мой зонтик не заряжен.
Сент-Обен повел его к обвеваемому сильным сквозняком столику под перистилем, который он называл своим письменным столом. Там он уселся на стул, а генерал — на ящик.
— Зачем было приходить сюда в полночь, генерал?
— Чтобы поговорить с ответственным лицом. Если таковое существует.
— Ответственным за что?
— За вписывание обитателей квартала в регистр.
— Я имею доступ к спискам такого рода.
— Так послушай меня. Сегодня вечером граждане с твоей стороны…
— Не употребляйте здесь слова «гражданин», это оскорбление.
— Желторотые кретины, огалстученные до самого носа, если ты предпочитаешь такое определение, хотели вписать в свою тетрадочку человека, который умирает.
— Обязательный призыв в наши ряды распространяется на всех обитателей квартала.
— Даже на умирающих? Ну, этого ты вычеркнешь из своей карточки. Его зовут Пермон, он живет на улице Лya.
— Я отдаю его вам, генерал, в счет моего долга, итак, теперь мы квиты.
Буонапарте приметил пистолет, тот самый, что он дал молодому человеку. Щелкнул пальцами по изысканно отделанной рукоятке, торчавшей у собеседника за поясом.
— Ты принял мой пистолет как прощальный подарок?
— Я вас провожу, как вы тогда приказали меня проводить.
— Ну, я-то живу очень близко.
— Да, знаю. На улице Фоссе-Монмартр.
Они прошли по улице Вивьен, очень людной. Свой зонтик, одолженный у доктора Дюшонуа, генерал нес так, как держат трость. В эту ночь, чуть только затих ливень, город охватило лихорадочное оживление. Все куда-то спешили, переговаривались, бежали; несли, поднимая повыше, факелы и фонари, прицепленные к палкам; барабанщики, колотя в свои барабаны, мешали горожанам спать, в окнах загорался свет, раздавались голоса, соседи перекликались. На площади Виктуар отряд пехотинцев перекрыл проход в Пале-Рояль и улицы, ведущие к Тюильри. Армия давала почувствовать свое присутствие. Бульвары, Елисейские Поля, Песчаная Пустошь были запружены регулярными частями. Льежские и брабантские подразделения из числа полков Сент-Омера придвинулись поближе к столице. До сей поры Буонапарте полагал, что у восстания мало шансов, если Конвент выдвинет против него профессионалов. Но в ту ночь он засомневался. Батальон якобинцев старой закалки, раскинувшись лагерем на террасе Фельянов, внушил сильнейшую неприязнь, побудив к сплочению мирных горожан, которым роялисты предсказывали новый Террор. Дело принимало серьезный оборот. Гренадеры из секции Майль затеяли перебранку с солдатами:
— Пусть Конвент разоружит этих псов Террора! — кричал секционер, сжимавший свое ружье обеими руками.
— Нам они не нужны! — словно эхо, повторял негоциант, чьи движения заметно сковывала длинная сабля.
— Псы Террора? — удивлялся капитан. — Среди нас таких нет, нам они тоже ни к чему.
С тем солдаты и бунтовщики обменялись рукопожатиями. Глядя, как они быстро спелись, Буонапарте спросил себя, надо ли ему оставаться подле Барраса. Накануне он уже доверительно сказал Жюно: «Если бы парижане поставили меня во главе, я бы за пару часов привел их в Тюильри, и мы разогнали бы Конвент».
— О чем вы задумались, генерал? — спросил идущий рядом Сент-Обен.
— Так, ни о чем.
И он возвратился к себе, чтобы, словно того требовала дисциплина, перечесть при свечах несколько своих излюбленных страниц из Плутарховой «Жизни знаменитых людей». Но мысли его блуждали, и он, до бесцеремонности рассеянно пробегая повествование о судьбе Юлия Цезаря, размышлял все больше о своей собственной.
Сент-Обен спал на столе в трапезной, подложив под голову мешок, когда его без малейших церемоний разбудил барабанщик: он заколотил по своему инструменту прямо перед большой дверью перистиля, распахнув ее настежь и впустив холодный воздух. Молодой человек сел, зевая, свесил с края стола ноги в сапогах, потянулся и мутным взглядом осмотрел залу; в бледном утреннем свете его сотоварищи, пробуждаясь от недолгого сна, вставали, горячим дыханием грели распухшие пальцы, терли глаза, массировали голени. Они, больше привыкшие к пуховым перинам, нежели к шершавым доскам, выглядели помятыми и совершенно измочаленными. Сент-Обен провел ладонью по подбородку, тот кололся, но до кокетства ли сейчас? Раз они на войне, он вправе побриться позже.
