Валерий Генкин - Санки, козел, паровоз
Так они посрамили Сатану.
Обычно люди образованные начинают в связи с Иовом употреблять иностранные слова, вроде теодицеи — оправдания Бога. Вот и Умный Алик ее упомянул. То ли Бог оправдывается (мол, Я зато бегемота создал), то ли мы ищем Ему оправдание (такую красоту сотворил!), то ли ищем повод оправдать самое Его существование (нету Бога — и все разрешено). Но если речь идет об оправдании Бога за допускаемое Им зло на земле, то — тут Виталик растерянно разводит руками. Какое там «допускаемое»! Да Он же призывает, повелевает, наставляет — убивать! «А в городах сих народов, которых Господь, Бог твой, дает тебе во владение, не оставляй в живых ни одной души, но предай их заклятию: Хеттеев, и Аморреев, и Хананеев, и Ферезеев, и Евеев, и Иевусеев, как повелел тебе Господь, Бог твой, дабы они не научили вас делать такие же мерзости, какие они делали для богов своих, и дабы вы не грешили пред Господом, Богом вашим». Убедительно, правда? Виталик не так чтоб хорошо знал Уголовный кодекс, но тут же учуял подстрекательство к массовому убийству на почве национальной и религиозной ненависти. А тут еще приятель Боря — он хоть и доктор от Бога, но с Богом у него тоже не сложились отношения — снабдил Виталика двумя цитатами авторитетных людей и тем в какой-то мере утешил: не один он такой, а в хорошей компании.
Вот эти высказывания.
«При всем безумии, что творится в мире, оправдать Бога может только одно — что он не существует».
Стендаль«Но есть ли в христианском мире книга, наделавшая больше вреда людям, чем эта ужасная книга, называемая “Священной историей Ветхого и Нового Завета”? А через преподавание этой священной истории проходят в своем детском возрасте все люди христианского мира, и эта же история преподается взрослым темным людям, как первое необходимое, основное знание, как единая, вечная Божеская истина… Человек, которому в детстве внушены бессмысленные и противоречивые положения как религиозные истины, если он с большими усилиями и страданиями не освободится от них, есть человек умственно больной».
Лев ТолстойУспокоившись, Виталий Иосифович вздохнул с облегчением, и решил:
Пора возвращаться к школе
Так вот, о Лене. Казалось, ничто не предвещало. Лицо широковатое, зубы крупные и не слишком ровные, лоб низкий, в колечках челки, глаза, правда, голубые — но чем это лучше карих или серых? Ноги полные у щиколоток и вовсе не длинные. Талия, правда, тонка, но редкость ли это в пятнадцать лет? Пальцы аккуратные, но чуть приплюснутые на концах. Романическая барышня. Начитанная. «Наберись смелости и возьми меня под руку». Это когда Виталик решился пригласить ее в театр. Как тогда ходили в театр девушки и дамы! В теплых ботиках, которые в гардеробе меняли на лодочки или китайские босоножки. И платьями шелестели, а материя называлась все больше по-французски: крепдешин, креп-жоржет, креп-сатин, креп-марокен. Но Ленка так и потопала, в этих ботах на резиновом ходу и скучном сером в мелкую клетку платьишке. Страшно соблазнительной она показалась Виталику в больнице, после операции, аппендицит вроде бы (пришел навестить, прихватив для храбрости Сережу Рогачева, насмешника и шахматиста): бледная такая, в застиранном коричневом халате. Он робел и любил. И — ненавидел. Ну да, тот самый оксюморон odi et amo, которым Катулл заразил поэзию на сотни и тысячи лет. А как-то — после школы уже, студентами — собрались у Виталика несколько бывших одноклассников (свободная хата по случаю отъезда домашних на дачу). Что-то пили, возможно, пели, наверняка танцевали в полутьме. И тут он поставил на проигрыватель «Маленький цветок». Кто из ровесников наших не помнит выматывающую душу мелодию «Маленького цветка»? Совсем недавно, в Спасо-Хаусе, на приеме по случаю вступления на престол нового американского атташе по культуре, его слух был потревожен — и ублажен — чудными звуками. Престарелый пианист в белом костюме и синей бабочке наигрывает легкий джаз. Tea for Two. Конечно, Summertime… О, Summertime! Эта колыбельная преследовала его долго, в том числе и потому, что, слушая ее многажды, никак не мог уловить одно слово:
Summertime and the living is easy,
Fish are jumping and the что-то там is high.
Oh your daddy is rich and your ma is good looking,
So hush, little baby, don't you cry.
И вдруг — «Маленький цветок». Виталик — пианисту: «Кто, ну кто написал эту музыку?» Тот понимающе смотрит, сочувственно: «Не знаю, я на слух играю…» Разочарованный, Виталик пристроил на подоконник тарелку со снедью и стал тянуть джин из тяжелого стакана. Тем временем белого пианиста сменил квартет — аккордеон, гитара, банджо и какая-то дудка, который грянул что-то ирландское, а рядом с Виталиком нарисовалась она — черные круги под глазами, крупный рот, чистая Анна Маньяни, если бы не голые дряблые плечи и зеленые чулки. «Я смотрю — мужчина пьет один, а если мужчина пьет один, он не может быть счастлив». Он допил джин и ушел, оставив тарелку нетронутой. А вернувшись домой, залез в Интернет. «Американский джазовый музыкант Сидней Беше… родился в бедной креольской семье… “Маленький цветок” появился на свет 1954 году..» Нет больше тайн. Нет тайн в мире, ты ограбила нас, Мировая паутина. Да, и пропуск в Summertime заполнил тут же. Cotton там у них, хлопок, понимаешь, в рост пошел. Стоило мучиться. Вроде такого:
Жизнь, ей-богу, хороша, в полной силе лето,
Рыбки плещутся в пруду, уродилась репа.
Папа премию принес, мама в спальне пудрит нос,
Кто ж к тебе, малыш, придет, колыбельную споет?
Поставил он, значит, на проигрыватель маленький диск (45 оборотов). И Лена заплакала. По-домашнему прижавшись к нему, лила теплые беззвучные слезы, он слизывал их с ее щек, касался губами бровей, что-то шептал и погружался в горькую нежность, какой не испытывал прежде никогда, да и потом довольно долго.
Все они водят хороводы в Виталиковых снах.
Вот Саша Каплун, тихий, близорукий, с внезапными вспышками тонкого юмора, с вечной каплей на еврейском носу («Каплун капнул», по словам Сережи Рогачева, о котором ниже), покорный исполнитель «Серенады» Шуберта (если, конечно, «Песнь моя летит с мольбою» — это «Серенада» Шуберта, бормотал под нос постаревший Виталик, напрягая память и соображая, с какого бодуна стал Шуберт писать музыку на стихи нашего Огарева?..) на школьных концертах, объект постоянных подковырок (ах это Огарев перевел стихи ихнего Людвига Релыптаба? Вот оно что! Того самого Релыптаба, что назвал «Лунной» Бетховенскую четырнадцатую сонату до-диез минор? Как же, как же — opus 27, № 2, quasi una fantasia, посвящена Джульетте Гвиччарди. Ну так бы и сказали, тогда совсем другое дело), упорный, хоть и не слишком удачливый ухажер за доброй половиной одноклассниц (одна из них, Алла — о ней чуть позже, — рассказывала, как в снежный морозный день Саша часами гулял ее вокруг Кремля, храня полнейшее молчание), доктор технических наук и всяческий профессор, единственный школьный товарищ, с которым Виталик время от времени перезванивался, пока Саша был жив. Да, и он уже — был, переехал в воспоминания.
Как и Сережа Рогачев. Красивый, наглый, белокурый, в улыбке вечная издевка, сестренку Вику кличет дурой и в шахматы играет ловко. К матери, которую звал Оленькой, относился с легкой иронией, отчима презирал. В школу почти всегда опаздывал, схватывал все мгновенно, получал либо двойки, либо пятерки — в равных количествах, давал одноклассникам сеансы одновременной игры вслепую и никогда не проигрывал. Они почти дружили, вода и камень. Уже студентами встречались по вечерам в каком-то учреждении на Варварке, где работала Оленька, сдвигали столы и до ночи играли в пинг-понг. Во взрослой жизни появлялся у Виталика с бутылкой вина и гитарой, пел, жаловался на ухабы партийно-железнодорожной карьеры. Попробовал зарабатывать переводом чего-то научно-популярного — Виталик с ним поделился. Перевод пришлось переписать, сказать ему об этом Виталик постеснялся и отдал гонорар. Они долго не виделись, а потом позвонил еще один одноклассник Володя Марков (см. еще ниже), неведомо где раздобывший его телефон, и сказал, что Сережа умер. На похоронах он узнал мать Оленьку, сестру Вику, но они его, конечно, не узнали.
Володю Маркова, неизвестно почему, Виталик называл дядюшкой, тот Виталика — племянничком. Он жил напротив школы в узкой длинной комнате, куда заходили прямо с улицы и где царил неистребимый неописуемый запах — вот говорю тебе и ощущаю его, но не могу найти подходящего сравнения. Запах этот Володя носил с собой повсюду. Когда через двадцать пять лет после школы они встретились на квартире Лили (см. еще ниже), Володя пришел с двумя бутылками коньяку. Он был респектабелен, благодушен и деловит. Виталик приблизился и понюхал воздух. Конечно, эффектнее было бы сказать, что сквозь дорогой одеколон и проч. его ноздри уловили… Нет, не уловили.
