Меир Шалев - В доме своем в пустыне
Бабушка любила обоих своих зятьев и особенно Дядю Элиэзера. Однажды, во время очередной бурной ссоры, Черная Тетя крикнула ей:
— Какая же ты мать после этого? Ты сказала ему, чтоб он вообще на мне не женился! Думаешь, я не знаю?!
И Бабушка ответила:
— Должен же был кто-то сказать ему, что с ними приключается в нашей семье.
— Нашему Давиду ты небось этого не сказала! — кипела Черная Тетя.
И Бабушка ответила:
— Его мать ему сказала, а он не послушался ее слов, как Наш Элиэзер не послушался моих.
И действительно, Дядя Элиэзер не обратил внимания на предостережения своей будущей тещи. Ему было лет сорок — «настоящий старый холостяк», — когда он встретил Черную Тетю и влюбился в нее, и поскольку, будучи автодидактом, он разбирался также и в оптике, то сам признался, что никогда не видел ее такой, как она есть, а всегда «как через выпуклую линзу»: фокусируясь на увеличенном и горящем изображении одной-единственной женщины.
«Сорока с лишним лет жизни мне безусловно хватит, если последние будут прожиты вместе с ней», — сказал он Бабушке.
И действительно, через несколько лет, прожитых вместе с Черной Тетей, судьба, которую Дядя Элиэзер сам навлек на себя, воплотилась в образе вспыльчивого племенного быка из кибуца Афиким, который придавил его к стене в загоне для случки. Я уже рассказывал об этом? Дядя пытался ухватиться за столб, упал на землю и, когда бык отступил, пополз в угол загона. Со стороны казалось, что он остался невредим. Все думали, что он тут же придет в себя и поднимется. Но те двое, что участвовали в этом происшествии, знали и поняли. Бык понял, что выполнил свое дело, отступил и мигом успокоился. А Дядя Элиэзер улыбнулся гримасой боли и покорности приговору и стал судорожно глотать и задыхаться, потому что кровь уже покинула его внутренние органы, и поднялась, и залила полость его легких и живота. В какие-то несколько секунд пламенная рыжесть его волос стала обычной, возвещающей о смерти, темноволосостью его сестры. Он повернулся на бок, подтянул колени к груди и умер.
Я не вполне уверен, но мне кажется, что из всех четырех Наших Мужчин, портреты которых висят на стене в коридоре, Дядя Элиэзер — единственный, кто правильно понял последние секунды своей жизни и сказал себе: «Вот, сейчас я умираю. Вот то, что происходит со мной сейчас: дыхание быка на коже моего живота, бульканье крови внутри моего тела, вкус пепла у меня во рту — все это моя смерть, МОЯ смерть». И осознал, что онемение, расползающееся по его телу, и приятная слабость от потери крови, и холодок угасания в кончиках пальцев и корнях волос — не признаки неожиданного заболевания или стремительного старения и не последствия отчаяния, или сна, или каких-либо излишеств, а попросту смерть, обыкновенная смерть Наших Мужчин, прибирающая в свой мешок то, что ей положено.
Не так, как Отец, который спокойно спал в своем армейском спальном мешке, и не как Дядя Эдуард, услышавший крик «Баруд!», которого он не понял, и глухой взрыв, который он понял, и не удивившийся дождю летевших в воздухе камней, но лишь одному последнему. И даже не так, как Дедушка Рафаэль, который сам приготовил, и срежиссировал, и исполнил перед публикой сцену своего самоубийства и тем не менее был удивлен. Ибо смерть, несмотря на банальное утверждение, что она — самое ожидаемое и неотвратимое в человеческой жизни, всегда удивляет, и больше всего (так я думаю порой, сидя на краю какой-нибудь высокой скалы посреди пустыни и глядя вниз-вниз) она удивляет тех, кто сам лишает себя жизни. Несмотря ни на что — именно их.
«Потому что их удивляет, что им что-то все-таки удалось в конце концов», — смеялись Рона и сестра, каждая по отдельности, когда я пересказал им, каждой по отдельности, эти свои мысли.
«Нет, — сказал я им, каждой по отдельности, — это самый легкий ответ. Они удивлены потому, что только в последнюю секунду им становится ясно, что они проиграли. Что вопреки тому, что они сами все это задумали, и знали, и контролировали, но с последним проблеском жизни, с последним дыханием, с безвозвратным захлопыванием последнего клапана — смерть, как это в ее обычае, все-таки победила».
— Я вижу, что ты много думаешь об этом, — сказала Рона.
— О чем?
— О самоубийстве.
— Это, по-твоему, означает много думать?
— Потрогай меня здесь, мой любимый, потрогай. Ты чувствуешь?
— Что я должен почувствовать?
— Вот это, дебил! Ты чувствуешь?
— Да. Я чувствую.
Большая Женщина ошиблась. Я не «красавец», я не разбиваю сердца, мой «галстучек» не мешает мне в постели, и я умею чувствовать любовь.
КАК БЫ ТО НИ БЫЛОКак бы то ни было, случилось так, что Дедушка Рафаэль оставил по себе нескончаемый спор своей семье, долги жене и имя мне, а мой Отец Давид оставил по себе «комна-ту-со-светом» нашей Матери, звенящие уши моей сестре и фонендоскоп мне, а Дядя Эдуард оставил полный веджвудский чайный сервиз, один патефон фирмы «Жерар» и три светлых пиджака своей булимийной и беспомощно-растерянной вдове — той, что «за один день съедает и вырывает больше, чем весит сама» и прячет стебель своего тела только в голубые, колоколом, платья — «потому что он любил, когда я так одевалась». И та маленькая нарядная льняная сумочка, которую он купил ей в Каире, тоже осталась ей, и сегодня, когда она порой выходит совершенно голая из своей комнаты и спрашивает тонюсеньким и сенильным голоском, умер ли уже Эдуард, эта сумочка висит у нее на плече.
А вот Дядя Элиэзер, автодидакт и ветеринар, Наш Элиэзер, готовый и ждавший предназначенного ему удара набычившейся судьбы, оставил после себя идеально упорядоченные ящики письменного стола, и аккуратно организованные папки, и доведенные до последнего дня книги записей рогатого поголовья, и ясное, как день, завещание, содержавшее все необходимые технические и юридические подробности и великодушное наставление жене, в котором говорилось: «Ты еще молода, красавица моя, — живи!»
Свои книги он завещал моей Матери, а пластинки — своей сестре, а всем своим рыжеволосым родственникам в Пардес-Хане, которые передавали друг другу мотыгу, засыпая землей его могилу, — «точно грядка маков, так они выглядели там», восхищалась Черная Тетя, — он оставил различные, в зависимости от степени родства и симпатии, суммы денег, которые были вручены им прямо там, в закрытых конвертах и наличными.
«Как это, что нам он тоже не оставил какой-нибудь пакет?» — обижалась Бабушка.
Но когда они вернулись из Пардес-Ханы домой, оказалось, что Дядя Элиэзер оставил Бабушке сюрприз: электрический холодильник, — чтобы ей больше не приходилось причитать над творогом, который обошелся в «уйму денег», а потом испортился, чтобы ей больше не приходилось «одалживаться» у соседей и чтобы она больше не тащила тяжелые глыбы от повозки продавца льда до своей кухни, считая и запоминая каждую каплю, которая капнула по дороге и пропала впустую.
Дядя Элиэзер, человек упорядоченный и организованный, купил этот холодильник за несколько месяцев до своей смерти и оставил его Бабушке на складе магазина. Это был холодильник фирмы «Дженерал электрик», небольшой и очень человекообразный на вид, потому что на его крышке красовался большой, урчащий металлический шар, напоминавший мне погруженную в раздумья человеческую голову, и моя сестра любила рисовать на ней «точку, точку, запятую, ротик, рожицу кривую», научившись этому от Рыжей Тети.
Двое грузчиков притащили его после похорон в наш дом, и Авраам, приковылявший к нам на слабых ногах каменотеса с одним из редких своих визитов — проследить, чтобы грузчики подняли холодильник с надлежащей осторожностью и поставили его, не повредив, точно на место, — сказал: «В этом шаре сидит мотор».
Щедрый подарок привел в восхищение всех, кроме Рыжей Тети, сказавшей со злорадством, которого она не сумела, а может быть, и не захотела скрыть, что ее брат отплатил скаредной теще утонченной и продуманной местью.
Черная Тетя рассердилась: «И он тоже? Ну, ладно, мой отец. Но за что моему Элиэзеру ей мстить? Ведь она всегда брала его сторону».
Оставалось, однако, фактом, что новый холодильник наполнил скупой мозг нашей Бабушки новыми страхами. Ей казалось, что три металлических зуба его штепсельной вилки воткнуты не в розетку на стене кухни, а прямо в ее кошелек и непрерывно высасывают и опустошают его. Наш электрический счет удвоился, и Бабушка, немедленно все подсчитав, нашла точную разницу между ценою льда, который она покупала раньше, и стоимостью электричества, которое «этот морозильник» тратит впустую, — не говоря уже о том, что водой от растаявшего льда, как она объясняла всем, кто не догадывался и не успевал улизнуть сразу же с началом ее лекции, можно было вымыть посуду, помыть пол и еще полить огород, тогда как «электричество, которое выливается в этот морозильник, оно как вылилось, так его нет», и по нему остается только плакать, и еще как.
