Александр Сапсай - Семейная реликвия. Месть нерукотворная
Самым выдающимся достижением ее жизни, самым главным творческим и коммерческим успехом Любки за последнее время, удовлетворявшим ее, можно сказать, со всех сторон, стала, конечно, мастерски проведенная ею женитьба на себе многолетнего прожженного холостяка, женоненавистника, известного в столице по прозвищу Толик Голубой. Вороватый чиновник-бисексуал, причем достаточно высокого ранга, он был богат, как Крез. Успел за время перестройки и реформ развернуться во всю свою мощь. К тому же Толик был далеко не глуп, в меру интеллигентен, физически крепок (когда-то в молодости даже входил по какому-то виду спорта в сборную страны) и плюс к тому достаточно пронырлив. Обладал он также уникальными бюрократически-чиновничьими способностями, которые в его жизни значили совсем немало и сыграли заметную роль в карьерном плане. Однако своих вершин на карьерной лестнице Толик добился отнюдь не благодаря этим качествам и не своим умом, как бывает, а исключительно уникальными двухсторонними сексуальными способностями и возможностями. И именно это, как ни странно, больше всего другого привлекло к нему пристальное внимание Любки, любительницы острых ощущений, тем более с ее врожденными номенклатурными претензиями и повышенной сексуальной потребностью. В свою очередь, эти Любкины качества вполне соответствовали желаниям и потребностям Толика. В результате их альянс получился довольно удачным. Тем более что в паре со своим новым мужем с его женоподобными манерами Любке наконец-то удалось реализовать многие, ранее никак не востребованные желания как в интимных делах, так и в писании анонимок и доносов в разные инстанции на конкурентов в бизнесе и тех несчастных, которые в свое время не обратили внимания на ее женские прелести. Ее эпистолярное творчество, к удивлению, всегда имело успех, несмотря даже на то, что госорганы уже добрых полтора десятилетия никак не реагировали на подобного рода подметные письма. Тайна этого успеха заключалась в прямой поддержке Любкиных анонимных доносов ее мужем, приверженцем старой партийной привычки давать ход подобным «сигналам доброжелателей», написанных, как правило, «от имени и по поручению трудового коллектива» или «группы товарищей». Но особо преуспела Любка все же в выбивании средств из тех, кому ее новоявленный муж сделал какое-либо, хоть мало-мальское, одолжение — от помощи в устройстве на работу до содействия в приватизации или оформлении дачных участков. С ее методами в подобной деятельности уж точно никто сравниться не мог. Здесь она была даже не профессором — действительным членом академии бизнес-наук.
Что касается Алки, младшей сестры, то старшая сестра, обладая весьма значительными средствами, лепила ее по своему образу и подобию. Дошла в этой воспитательной работе даже до того, что стала диктовать младшей сестре модели поведения во многих ситуациях. Не обошла она конечно же ее семейную и даже интимную жизнь с Геннадием, покушаясь при этом чуть ли не на его самостоятельность.
Мать же, теща Геннадия, всячески приветствовала и поощряла такой подход и все действия своей старшей дочери, непременно ставя ее в пример для подражания всем своим родным, близким и знакомым. Встречаясь вместе в тот же банный день, все они вынуждены были, не возражая, слушать бесчисленные душещипательные, как правило, тещины рассказы о всевозможных успехах Любки. А не возражали они ей только потому, что им все это было откровенно выгодно.
Слушая удивительные истории, в которых эта акула выглядела всегда просто ангелом, и внимательно глядя в эти моменты на тещу, Геннадий нередко представлял ее в довольно пикантных ситуациях и часто в довольно экзотическом виде. Особенно когда та спокойно хлебала за столом после бани наваристый украинский борщ с чесночком, жирным куском свинины и свежайшими, с пылу с жару, пышными пампушками. В такие замечательные моменты теща почему-то всегда виделась ему в том виде после парной, в каком обычно сидела в предбаннике, и ему казалось, что расположись она здесь, в столовой, в таком же виде, как там, на лавке, ее мощные груди-гири оказались бы именно в тарелке, наполненной горячайшим, густо-красным с желтоватыми пятнами жира наваристым борщом.
«Как ее маленький, тщедушный, кривоногий муженек, — думал он, — мог нести на своих покатых плечах с наколкой на правом в виде змеи, обвившей кинжал, севших на него втроем жену и двух дочерей-пираний? Причем не только примостившихся на его короткой шее, но и крепко при этом сжавших ее своими полными ногами и даже свесивших их вниз». Для Геннадия это всегда оставалось загадкой, ответа на которую он найти не мог. Даже несмотря на то, что он довольно пристально наблюдал всю семью изнутри, причем долгие годы. Так же, впрочем, как не мог он найти ответ на вопрос о том, как мог этот маленький, шустрый мужичок выбрать себе в спутницы жизни властную женщину-глыбу с каменным лицом.
Одно время, правда, вся замечательная тройка во главе, конечно, с тещей испытала достаточно сильное потрясение. Случилось это вскоре после известных событий, приведших к крушению Союза. В тот момент все, чем они гордились, все, чего достигли за годы борьбы за свое место под солнцем, неожиданно зашаталось, чуть было не рухнуло окончательно и даже стало исчезать с горизонта, «как с белых яблонь дым». А потом после загадочного самоубийства шефа тестя — всесильного управделами Кручины вообще понеслось, поехало неведомо куда, грозя семье, казалось бы, полной и неминуемой катастрофой.
«Потаскали тогда Алкиного папашу по всем инстанциям изрядно: от Генпрокуратуры до новой Администрации первого Президента России, занявшей насиженные годами места и даже кабинеты тех, кого эти люди сменили на боевом посту руководства страной, — вспоминал Геннадий. — Золото партии искали, как Остап Ибрагимович с Кисой Воробьяниновым сокровища в двенадцати стульях. Причем заведомо зная, в отличие от книжных героев, что этих сокровищ давным-давно нет». Несмотря на это, все же пытались у тестя выяснить счета зарубежных вкладов КПСС, уточнить суммы, ушедшие сразу и вдруг на поддержку международного коммунистического и рабочего движения, да и неведомо на что другое. Да так и не добились искомого результата, а может, и не хотели добиться. Тесть, во всяком случае, держался, как кремень. Ничего от него никто так и не узнал. А может, не сказал не потому, что умел молчать, а потому, что сам об этом ничего не знал. Все может быть. Во всяком случае, вскоре от него отстали. Хотя нервы потрепали ему за время этих многомесячных хождений по новым инстанциям и бесконечным допросам основательно. А уж после этого, когда все в стране успокоилось, его бывшие цековские друзья объявились, нашли тестю довольно теплое местечко с машиной, хорошим кабинетом, «вертушкой», госдачей и конечно же с соответствующим его высокому положению, авторитету и заслугам перед Родиной материально-финансовым обеспечением и прекрасной возможностью заработать. Лишь только тогда семья, измученная долгой боязнью всего происходящего вокруг и довольно сильно уставшая от, казалось бы, бесконечного ожидания этого момента, смогла вновь вздохнуть полной грудью. А уж вздохнув и почувствовав себя вновь в своей тарелке, опять забралась на маленькие, округлые тестины плечи. Опять свесила привычно ноги, сдавив ими, как клещами, его короткую шею и на этот раз, заставив его голову смотреть только в одном, нужном им направлении.
О своих злоключениях и страхах, неразрывно связанных с крушением империи, тесть потом не очень-то любил вспоминать. Но когда вспоминал, особенно как следует заложив за воротник, что в общем-то позволял себе довольно часто, тем более в хорошей мужской компании, то, обычно смеясь, любил с бахвальством повторять одно и то же:
— О каких платежах, о каких счетах могла идти речь? Какие документы остались, когда «все это здесь — в зопе»? — при этом всегда показывал указательным пальцем на правый висок. Вспоминал он и другие, не менее колоритные и знаменитые фразы из популярной в свое время у советского народа байки о японце — знатоке русского языка.
Теща его замечательные исторические воспоминания не просто не любила — терпеть не могла. Поэтому, как правило, никогда их и не слушала. Ее больше интересовала материальная сторона жизни и в не меньшей степени судьба и обеспеченность ее дочерей, ну и, само собой разумеется, ее собственная. Это и раньше-то ее радовало и интересовало, но особую значимость приобрело как раз после всех потрясений и трудностей, пережитых мужем и ею самой на предыдущем жизненном этапе.
— Геннадий, дорогой мой! — любила говорить она с особым пафосом зятю. — Разве Аллочка не заслужила в этой жизни всего самого лучшего, самого дорогого? Конечно же заслужила. Да и потом, ты всегда должен учитывать, что она больше других привыкла ко всему самому хорошему. Квартиру вам в самом центре, на Арбате, наш папик несмотря ни на какие препятствия успел сделать? Успел. Да еще какую. Небось и в новых условиях все время в цене растет. Обставили мы вам ее как надо. Любому новому русскому на зависть. А мебель такую и сегодня просто так не найдешь и не купишь. Потом, не забывай, отдыхали вы всегда по самому высокому разряду: в цековских да совминовских домах отдыха и санаториях. То в Сочи, понимаешь, то в Ялте по полгода торчали. Да и в Болгарии, насколько я помню, неплохо время проводили. Я уж не говорю про путевки на Варадеро по сто двадцать рублей на двадцать четыре дня. Это и сегодня-то не слабо выглядит. А у нас в Кунцево плохо жили, что ли? Да и сейчас туда частенько наведываетесь, и правильно. Так что все вам сделали, что смогли.
