Камило Села - Улей
— Ладно, называйте меня кем угодно, мне безразлично. Я должна отдаться одному мужчине, чтобы купить лекарства для другого. Подавайте сюда этого типа!
— Но, доченька, зачем так говорить?
Викторита повышает голос:
— Потому что мне иначе говорить не хочется, сеньора сводня! Вам ясно? Не хочется!
Заслышав крик, в комнату заглянули племянницы доньи Рамоны. Позади них показалась физиономия дона Марио.
— Что тут стряслось, тетя?
— Ах, эта дрянная девчонка, эта неблагодарная, хотела меня ударить!
Викторита совершенно спокойна. Всегда успокаиваешься, когда тебе вот-вот предстоит совершить что-то ужасное. Или когда решишь не совершать этого.
— Знаете что, сеньора, я лучше приду в другой раз, когда у вас будет поменьше народу.
Девушка открыла дверь и вышла. Не успела она дойти до угла, как ее нагнал дон Марио. Он поднес руку к шляпе.
— Простите, сеньорита. Мне кажется — чего уж тут притворяться! — мне кажется, что я отчасти виноват в происшедшем. Я…
Викторита его перебила:
— Бросьте, я очень рада с вами познакомиться! Вот я перед вами! Вы ведь ради меня пришли. Клянусь вам, я в жизни ни с кем не спала, кроме как со своим женихом. Уже больше трех месяцев, почти четыре, как я не знаю, что такое мужчина. Я очень люблю своего жениха. Вас я никогда любить не буду, но если вы заплатите, я лягу с вами. Я уже сыта по горло. Немного денег, и моего жениха можно будет спасти. А что я ему изменю, на это мне наплевать. Мне важно одно — поставить его на ноги. Если вы мне его вылечите, я буду с вами, пока вам не надоест.
Голос девушки задрожал, она расплакалась.
— Извините…
У дона Марио, старого развратника, не лишенного, однако, сентиментальной струнки, стал комок в горле.
— Успокойтесь, сеньорита! Зайдемте, выпьем кофе, это вам будет полезно.
В кафе дон Марио сказал Викторите:
— Я тебе дам денег, и ты их отнесешь своему жениху. Только договоримся: наши с тобой дела останутся между нами, а он пусть думает что хочет. Согласна?
— Да, пусть себе думает что хочет. Давайте, ведите меня куда хотите.
Хулита рассеянна, она как будто ничего не слышит, как будто витает где-то в облаках.
— Мама…
— Что, доченька?
— Я должна сделать тебе признание.
— Ты? Ох, малышка, не смеши меня!
— Нет, мам, я серьезно говорю — я должна сделать тебе признание.
У матери слегка задрожали губы, но, чтобы это заметить, надо смотреть очень внимательно.
— Говори, дочка, говори.
— Я… Я не знаю, хватит ли у меня храбрости.
— Нет, дочка, говори, не будь скрытной. Вспомни, недаром говорят, что мать — лучшая подруга, лучшая наперсница дочери.
— Ну, если так…
— Так говори же!
— Мама…
— Ну что?
Хулита вдруг как бы отдается порыву:
— Знаешь, почему от меня пахнет табаком?
— Почему?
Мать едва дышит от волнения, кажется, еще секунда, и она задохнется.
— Потому что я сидела рядом с мужчиной, а этот мужчина курил сигару.
Донья Виси облегченно вздохнула. Долг, однако, велел ей сохранять строгий вид.
— Ты сидела?
— Да, я,
— Но…
— Нет-нет, мама, ты не бойся. Он очень хороший.
Девушка принимает мечтательную позу, ну, точно поэтесса.
— Очень, очень хороший!
— И порядочный? Помни, дочь моя, это основное.
— Да, мама, и порядочный.
Дремлющий червячок сладострастия, который гнездится и в сердцах стариков, зашевелился в груди доньи Виси.
— Что ж, доченька, не знаю, что и сказать тебе. Да благословит тебя Бог…
Ресницы Хулиты еле приметно дрогнули — никакой прибор не уловил бы их движения.
— Спасибо, мама.
…
На следующий день, когда донья Виси сидела за шитьем, кто-то позвонил.
— Тика, иди открой!
Эсколастика, старая, неопрятная служанка, которую все для краткости зовут Тика, пошла открывать входную дверь.
— Сеньора, принесли пакет.
— Пакет?
— Да.
— Что за чудеса!
Донья Виси расписалась в тетради почтальона.
— Вот, дай ему эту мелочь.
На пакете значилось: «Сеньорите Хулии Моисее, улица Гарценбуша, 57, Мадрид».
— Что там такое? Похоже, картон.
Донья Виси смотрит на свет — нет, ничего не видно.
— Ох, как любопытство разбирает! Пакет моей девочке! Вот новости!
Донье Виси приходит на ум, что Хулита должна скоро вернуться и тогда все выяснится. Донья Виси снова садится за шитье.
— Что бы это могло быть?
Донья Виси берет в руки конверт, он соломенно-желтого цвета, чуть побольше обычного почтового конверта. Она разглядывает его со всех сторон, щупает.
— Ах, я бестолковая! Да это фото! Фото моей девочки! Вот быстрота!'
Донья Виси надрывает конверт, из него на корзинку с шитьем падает фотография усатого господина.
— Ох ты, Господи, что за тип!
Сколько она ни смотрит, сколько ни вертит карточку, ничего не может понять.
А усатый господин не кто иной, как дон Обдулио. Но донья Виси этого не знает, донья Виси ничего не знает о том, что делается вокруг.
— Кто бы это мог быть?
Когда приходит Хулита, донья Виси спешит ей навстречу.
— Смотри, доченька, тебе прислали пакет. Я его вскрыла, потому что поняла, что там фото, я думала, твое. Мне так хотелось на него взглянуть!
Хулита скорчила гримасу. Хулита иногда бывает несколько деспотична по отношению к матери.
— Где пакет?
— Вот он, это, наверно, кто-то пошутил.
Девушка глядит на снимок и бледнеет.
— Если это шутка, то очень дурного вкуса.
Мать с каждой секундой все меньше понимает, что происходит.
— Ты его знаешь?
— Я? Нет. Откуда мне его знать?
Девушка прячет фото дона Обдулио и приложенную к нему записку, где неуклюжим почерком служанки написано: «Ты его знаешь, красотка?»
При встрече со своим возлюбленным Хулита говорит:
— Смотри, что мне прислали по почте.
— Это тот покойник?
— Да, тот самый.
Вентура минуту молчит, он что-то обдумывает с видом заговорщика.
— Дай мне ее, я знаю, что с нею сделать.
— Возьми.
Вентура слегка сжимает руку Хулиты.
— Слушай! Знаешь, что я тебе скажу?
— Что?
— Нам лучше переменить гнездышко, поискать другую комнату, что-то мне эта история не нравится.
— И мне тоже. Вчера я на лестнице встретила отца.
— Он тебя видел?
— Ну конечно!
— И что ты ему сказала?
— Сказала, что ходила к фотографу.
Вентура размышляет.
— Дома ты ничего подозрительного не заметила?
— Нет, ничего, пока ничего.
…
Незадолго до этого разговора с Хулитой Вентура встретил на улице Лучана донью Селию.
— Привет, донья Селия!
— Привет, сеньор Агуадо! Кстати, вы мне очень нужны, прямо сама судьба послала вас мне навстречу. Я очень рада, что вас вижу, мне надо вам сказать кое-что важное.
— Мне?
— Да, это вас касается. Я потеряю хорошего клиента, но, знаете, на виселицу силком тащат, ничего не поделаешь. Я должна вам это сказать, я не хочу скандалов. Будьте осторожны, вы и ваша девушка. В мой дом ходит ее отец.
— Да? — Уверяю вас.
— Но…
— Уверяю вас, можете не сомневаться.
— Ну что ж, ладно… Большое спасибо!
…
Добрые люди уже кончили ужинать.
Вентура сочинил коротенькое письмецо, теперь он надписывает конверт: «Сеньору Роке Моисесу, улица Гарценбуша, 57, местное».
Отпечатанное на машинке письмо гласит:
«Глубокоуважаемый сеньор! Посылаю Вам фотоснимок, который в долине Иосафата сможет свидетельствовать против Вас. Будьте осторожны и не искушайте судьбу, это может оказаться опасным. Сто глаз следят за Вами, и ни у кого из нас не дрогнет рука, если понадобится Вас придушить. Берегитесь, мы знаем, за кого Вы голосовали в 1936 году».
Подписи не было.
Вот перетрусит дон Роке, когда получит это послание! Дона Обдулио он вряд ли запомнил, но письмо, без сомнения, нагонит на него страху.
«Наверно, это дело рук масонов, — подумает он, — все признаки налицо, фото только для отвода глаз. Но кто же этот тип с лицом покойника, скончавшегося тридцать лет тому назад?»
Донья Асунсьон, мать Пакиты, рассказывает о том, как ее девочке повезло, донье Хуане Энтрена, вдове Сисемона, пенсионерке, проживающей в том же доме, что дон Ибрагим и бедняжка донья Маргот.
Донья Хуана Энтрена, чтобы не остаться в долгу, сообщает донье Асунсьон всевозможные подробности трагической гибели мамочки сеньора Суареса по кличке Заднюшка.
Донья Асунсьон и донья Хуана — давние приятельницы, познакомились еще в годы войны, во время эвакуации из Валенсии, когда обе оказались в одном грузовике.
— Ах, милая! Я прямо в восторге! Когда я получила известие, что жена друга моей Пакиты отправилась на тот свет, я чуть не обезумела от радости. Да простит мне Бог, я никогда никому не желала зла, но эта женщина была тенью, омрачавшей счастье моей дочери.
Донья Хуана, уставясь в пол, возвращается к своей теме, к убийству доньи Маргот:
— Полотенцем! Какое они имели право? Полотенцем! Такое неуважение к старушке! Убийца удушил ее полотенцем, словно цыпленка. А в руку ей вложил цветок. Глаза у бедняжки остались открытыми, говорят, она была похожа на сову. У меня-то не хватило храбрости взглянуть на нее — такие вещи меня ужасно волнуют. Точно я, разумеется, не знаю, но что-то подсказывает мне, что в этом деле замешан ее сынок. Сын доньи Маргот — упокой Господь ее душу! — он ведь педик и, знаете, водился с очень дурной компанией. Бедный мой муженек всегда говорил: кто с дурными людьми дружит, дурно кончит.
