Эльдар Ахадов - Северные рассказы и повести
Кто–то подсказал ему обратиться или самого надоумило, но однажды оказался он в головном московском офисе того самого геологоразведочного предприятия, которое пробурило его мечту. И там, между привычных скитаний по кабинетам, встретился ему симпатичный жизнерадостно улыбающийся человечек в годах — Ефимыч. Разговорились о том, о сём. Ефимыч работал в конторе компьютерщиком или айтишником, как сейчас говорят. Давно работал, чуть ли не со дня основания. Разумеется, поделился Петрович и с ним своей проблемой. На лице Ефимыча, пока он его слушал, происходили какие–то странные перемены… Наконец, он на что–то решился и произнёс, как в прорубь вошёл:
— Петрович, уважаемый дорогой Петрович, как бы тебе это сказать, слушай меня внимательно, но, учти: если что — я тебе ничего не говорил, а ты ничего не слышал, хорошо? Вот эти самые бумаги откопированные, которые ты мне показываешь, мне очень даже знакомы. Вызвал меня однажды к себе мой генеральный, не нынешний, а которого уволили уже давно, и говорит: «Надо срочно сочинить скважину, чтобы показать кое–где в контролирующих органах, куда именно деньги потрачены. Органы в курсе, со всеми всё обговорено, но бумаги для списания средств — все равно нужны. Задачу понял? Исполнять.»
Вознаграждение пообещал приличное. А у меня — кредиты, семья, внуки… Сам понимаешь… Куда деваться, если начальство требует. Не исполнишь — сожрёт ведь. А где бы я тогда работу нашел на пятом десятке лет? Везде молодые требуются, старья никому не надо. А я, видишь, до сих пор тружусь, удержался на своем–то месте.
В общем, пришлось мне эту самую скважину «исполнять» от начала до конца. Конечно, не один, подсказками пользовался, советами наших геологических и буровых мудрецов, архивами сходных работ, никому особо не распространяясь — зачем это всё мне надо. Целое искусство. Нужно ведь было сочинить так, что вроде она и пробурена, но толку чтобы с этого не было — как бы по объективным причинам. Короче, создал я эту байду в своем компе, отчеты эти, а уж справки да акты по ним поподписывать где надо — другие людишки нашлись. Ещё с этим мне бегать не хватало.
Что с тобой? Не веришь, что ли? Да я тебе даже на диски могу скачать, или на флешку скинуть, читай, убеждайся. Сейчас–то отошло всё это, да и эта как бы «скважина» — вообще не наша теперь, не числится на нашем балансе, сам знаешь…
Затосковал Петрович, вернулся домой, в церковь сходил душу облегчить, покаяться, батюшку послушать. Водки потом купил, огурцов солененьких, капусты квашеной… Сел сам с собой дома на кухне. Разложил всё, хлеба нарезал. Хотел было выпить, да ненароком на икону Божьей Матери взглянул и замер отчего–то со стопкой в руке. Отчего — кто его знает…
Встал он из–за стола, спустился вниз, на улицу, сел в свою старенькую «Ниву», обнял баранку руками, голову на руль опустил… Долго сидел. Джип–то Петрович продал недавно, чтоб с людьми рассчитаться по зарплате, а — эта «старушка» у него всегда была, да и не продашь её уже никому, если честно.
Включил зажигание. И поехал потихоньку куда–то. Поначалу — вроде куда глаза глядят, а потом — всё дальше и дальше — определённо на север…
Ту самую скважину в поле искать поехал.
Врёшь ты всё, Ефимыч, компьютерная твоя душа! Должна быть у человека скважина! Должна быть мечта…
ТАСУ-ЯВА
Шумят вдоль реки берега белоносые от первого пролётного снега, текут, кричат куда–то, будто пылью побитые — птицей мелкой, запоздалой, ждут зимы. И словно нет берегам конца. И нет без них — реки.
Берега, берега… нежно–трепетно несли вы реку–матушку, несли, несли да и упустили в самом–то конце. Развели свои руки–крылья широко, раздольно, щедро, по–нашему, эх, и выпало сокровище, соскользнуло меж рук в море, как в небо. И морем стала река. Морем студёным, текучим — с волнами прыткими бурыми, белогривыми.
Далеко–далеко виднеются ещё позади смутные берега. Растерялись они. Расплескали себя, сырые, ветряные, неразумные. Суетятся по самому краю воды насупленные рыбаки в суровых резиновых сапогах, в плащах непромокаемых. Сеть вытягивают на песчаный плёс.
А возле них чайки ненасытные глазастые так и шныряют, так и шастают. Ждут своего часа. И только лишь ссыплется на мокрый песок рыбья мелочь, которую люди не берут, только отойдут от неё рыбаки, как тут же налетает жадная прожорливая крылатая толпа. И начинается яростный кипучий вороватый бой за добычу.
Печальные, пустынные, одинокие берега озираются вокруг, сутулятся откосами на сквозном ветру и всё несут, несут свою драгоценность, реку северную рыбную стылую — в жемчужных мурашках, в бесчисленных низких островах с кустиками, зайцами и вздрагивающей зяблой сырой травой.
Берега земли Тасу — Ява — долгие–долгие, как олений бег по тундре — от чума к чуму, от стойбища к стойбищу, от озера к озеру, от одного священного холма до другого… Всё дальше и дальше уводит олений след от вечной реки, всё ближе к древнему, как ненецкий бог Нум, мудрому небу, низко склонившемуся над матерью–тундрой, осыпая её быстрыми звёздами ранней осени…
На Севере всё — ближе к небу. И реки, и берега, и звери, и люди… Такова Тасу — Ява испокон веков. И дай нам Бог сохранить всё это на земле и в сердце своём.
«АФРИКАНЕЦ»
Едут люди в тундру в основном на работу по буровым или домой возвращаются, в родные чумы. И правильно. Что в тундре просто так бестолку толкаться? Место тихое и просторное: всякая ненужная суета там сразу растворяется. Прямо в воздухе.
А как в наше время быстрей всего до тундры добраться вахтовику? Как к оленям своим вернуться жителю коренному? Ясное дело: путями небесными, самыми короткими…. Вон они, стрекочут уже, дрожат от нетерпения — местные поселковые вертолеты, в небо хотят скорее. Да только погода иной раз не шибко пускает. Особенно осенью или весной.
Капризная погода, северная. То у неё туманы, то дожди с ветрами на уме, то крупу снежную пробрасывает, а тучи низкие плывут, плывут… Ну, куда тут полетишь, размечтались!
И сидит в оранжевых «вахтовках» унылый рабочий люд, в окошки посматривает, и коренные с мешками своими, бич–пакетами, тазиками да чайниками и терпеливой, не ноющей детворой в диспетчерском домике сидят впритирочку, ждут своего часа, помалкивают.
В поселке у вертолетчиков две авиакомпании. Конкуренты. У одних вертолеты бело–голубые с орнаментом из стилизованных оленьих рогов, а у другой — наполовину ярко–желтые, а наполовину черные. Их в народе «попугаями» прозвали. За цвет. А может, и не в народе, а конкуренты постарались, ну, и пусть. Никто не обиделся. Привыкли. Теперь иногда так и спрашивают друг у друга: «Ну, что? На ком сегодня летим: на «попугаях» или в «Динамо» пойдём?» Дело в том, что бело–голубой — фирменный цвет этого футбольного клуба. Тут уж явно — ответная «попугайская» работа над прозвищем
Ни те, ни другие не летят. Тишина. И там, и там пассажиров набралось поровну. Все ждут. Наконец, дали погоду. Прояснилось в небе чуток. Народ деловито двинулся к бело–голубым.
А это что такое? Со стороны желто–черных объявилось среди туч белоснежное грохочущее чудо.
— Африканец полетел! — вырвалось у кого–то из бывалых пассажиров.
И точно, оказывается, африканец! Так и есть. На хвосте «United Nations» написано. А впереди две большие буквы — UN. Красавец Ми‑8 перегнали наши летчики из далекой жаркой Африки, где он оказывал помощь чернокожему населению. А перекрасить в «попугая» не очень–то спешат. Так и летают над тундрой — «африканцами».
Вот ведь «горячий парень» какой: только погоду дали — тут же первым с места сорвался, соскочил. Полетел народу своему помогать. Наскучался, поди, в Африке–то…
МАРУСЬКА
Занесло меня как–то декабрьской ночной метелью в старенькую гостиницу в маленьком тундровом поселке. Гостиница без особых удобств — всё в коридоре, общее. Обшарпанное. Заслуженное. В советские ещё времена отстроенное. Типовое — для колхозников, раньше такое в каждом городе возле рынка было, и везде одинаково называлось — «Колос» почему–то.
Но выбирать было не из чего. Возвращался я из тундры, после многочасовой изнурительной тряски в попутном «Урале» среди бесконечных безлюдных снегов. Очень хотелось спать, вытянув ноги горизонтально. Что я и сделал через пару минут после того, как заселился в комнату.
Просыпаюсь утром от резких нечеловеческих вскриков в коридоре. Что такое? Выглянул. Никого. Опять вскрик. Заметил, что доносится он из помещения напротив чуть наискосок. Перед ним вывеска на стене: «Кафе «Мечта». В такой глуши — и целое кафе! Ну, конечно. — мечта и есть. С утра особенно. Умылся и пошел в это самое «кафе». Захожу. И кто тут кричал с утра?
Перед ближайшим столом стоит на стуле и, раскачиваясь, держится за его спинку обеими мохнатыми руками обыкновенная мартышка. То есть, натурально — обезьяна. И не где–нибудь там, в джунглях, а здесь, в дикой тундре! А мартышка, оказывается, прибежала требовать с поварихи законного завтрака. И меня вперед себя пропускать, между прочим, не намерена!
