Александра Созонова - Если ты есть
Агни не знала ни войны, ни зоны.
Даже родителей ее не зацепило ни то ни другое.
А может быть, в спокойные годы жить на этом свете еще тяжелее?
Может быть, в спокойные годы слышней внутренний, неизбывный, не заглушаемый грохотом выстрелов и шумом баррикадной возни хриплый голос судьбы (ни слуха, ни голоса!), акынная песня: «Жизнь всего лишь борьба со смертью либо с мечтой о смерти…»?
Впрочем, покой и стабильность выпавшего ей исторического отрезка, кажется, подходили к концу.
Вот-вот готовился взорваться вызревший экологический нарыв.
Солнце, подступившее Л максимальной в столетии активности, трясло земную кору, помогало загнивать отравленным водоемам, плодило сошедших с ума, подогревало политические страсти.
На зараженных радиацией местностях вырастали и плодились с утроенной силой животные-мутанты: крысы величиной в собаку, дождевые черви размером в змею…
Солнце, кажется, возненавидело Землю, ибо лицо ее стало старым, выцветшим, а дыхание пропиталось ядом.
Прозорливицы-старушки, юродивые, монахи тайной церкви твердили в один голос: вот-вот. Совсем скоро! Горе беременным и питающим сосцами в эти дни…
Домохозяйки скупали крупу, соль и спички.
Если б Агни больше занимала внешняя жизнь — просто жизнь, во времени и пространстве, — она, наверно, тоже запасала бы спички и чай.
Впрочем, как знать, что бы она делала и о чем думала, выйдя в конце концов из темницы себя?..
Пока молочная смесь закипала, а затем остывала, разлитая по бутылочкам, Агни сыграла в игру, знакомую, должно быть, каждому: мысленно пробежала назад по оси времени, чтобы какой-то момент своей жизни прожить заново. Выправить, переписать набело неудавшееся место.
Если б ей позволили прыгнуть назад, но недалеко, она вернула бы тот день на прошлой неделе, когда ее угораздило прийти в последний раз к Колееву. Не надо было приходить — как-нибудь обошлась бы без писем! Зато доведенная до исступления женщина не упала бы перед ней на пол, и лицо оборотня, благообразный седой лик, не врезалось в плоть сознания последней зрительной пыткой…
Если б радиус возврата был протяженней — год с небольшим, — Агни незамедлительно ворвалась бы в ту майскую ночь с развязным внуком знаменитого писателя, со смешливыми дамами, с обещанием спеть новые песни, и — на протянутую руку, на светло-грустно-пьяные слова: «Помоги мне, я умираю» — с тихой, мстительной радостью ответила бы: «Что ж, умирай. Сразу станет намного чище». Колеев онемел бы от изумления, услышав такое из уст робкой, полузнакомой поклонницы. А она добавила бы: «Оборотень. Все слова твои лживы, и песни твои — ловушки. И все забудут тебя, вскоре как ты умрешь, забудут, как наваждение, как тягостный сон в послеполуденную духоту»…
А если бы на возврат в прошлое не было временных ограничений, Агни помчалась бы туда, в единственную в ее жизни точку неизбывной вины: в обшарпанный деревянный домик на краю якутского поселка, к неисправимому печальному романтику с раскосыми глазами, захотевшему умереть, вместо того чтобы любить ее, Агни, всю — как полагается романтику — жизнь…
Агни увлеклась и не сразу заметила, как от многочисленных переключений, скачков в прошлое, жизнь побледнела, словно высосанная комарами, съежилась до размеров банановой корки.
Неприметно исчез младенец. (Перестал кричать.)
Под черепной крышкой становилось все безлюднее, все бледнее.
Она испугалась.
Оказывается, она стирала прожитое, словно резинкой на бумаге, а вовсе не переписывала набело — внушительно и красиво.
Нет уж, к чертовой бабушке такие игрушки! — уняв дрожь в руках, размахнувшись, она зашвырнула переключатель времени за ограду соседней дачи.
Соседка обернулась на шорох — она окучивала клубнику, сидя на корточках, маленькой железной лопаткой.
Агни вяло помахала ей рукой.
…разбухшая, тяжелая. С душной, засохшей тьмой между страниц.
Да нет, какая там книга — коридор пыток.
Длинный, извилистый, с красочными ловушками, тупиками, низким потолком, грубо декорированным под небо, усеянным гвоздями паркетом, румяными хохочущими палачами. Куда свернуть, как выскочить?..
…свернуть с пути, уткнуться усталой душой в смерть, словно лицом в подушку.
…кинуться в блаженные объятия сумасшествия.
Сойти с ума — обрести несметное число степеней свободы. Ввергнуться в хаос, но перестать испытывать боль. (Огромное число безумных-мучеников, живущих в безвыходном аду депрессии или паранойи, Агни отчего-то не принимала в расчет.) Пускать розовые, эйфорические пузыри. Парить…
Сколько раз она сетовала на жестокую прочность собственного рассудка, В какие бы пучины ни бросало ее, он не ломался. Отказывало все: слабели ноги, прихватывало сердце, по ночам осаждали тошнотные кошмары… но рассудок оставался таким же трезвым, прозрачным, стойко ограждающим от хаоса и тепловой смерти. Зачем? Лучше б он отпустил ее, сжалился.
…напоминало удары молотка по гвоздю.
Молоток держала высшая невидимая рука. Гвоздем была Агни. Цель ударов — загнать гвоздь в нужное место, единственное предназначенное ему место в стропилах мироздания. Жестокость ударов кажущаяся — верхняя рука мудра и блага. Тук. Тук! Трах!!! Но гвоздь — вот незадача! — оказался невероятно тупым. И невероятно прочным. Другие тупые гвозди под таким же натиском гнутся и выходят в расход. А этот никак. Ни туда, ни сюда. Патологический гвоздь.
Кремень, не дающий искры, сколько ни высекай ее…
Рука, держащая молоток, должно быть, раздражалась от бесцельности своего труда: размах становился все больше, частота ударов росла. Передышки между ними становились совсем короткими. Какой следующий?
Какой следующий?..
Следующим мог быть только младенец. Больше у нее отнять нечего.
«Господи, я тебя очень прошу. Господи, не наказывай меня таким образом…»
Молиться не следовало. Все молитвы ее за последние годы игнорировались, либо выворачивались наизнанку. Кроме той, единственной: «Покарай меня, чтобы я знала, что ты есть». Утром она бросила крест, ночью того же дня была протянута рука Колеева: «Помоги мне, я умираю». Но разве то была молитва?..
Может быть, Он слышит только крики, истошные животные вопли, а спокойный голос не достигает Его высот?
Не надо ни о чем просить больше, хватит. Но Агни молилась опять, не внимая печальному опыту предшествующих просьб.
«Господи, младенец — иная душа, иная судьба, в будущем его ждут свои наказания. Разве справедливо, Господи, казнить одну душу путем казни другой, только-только народившейся, невинной? Господи… Так много небесной энергии тратится на кару, если б хоть часть ее — в поддержку мне!..»
Убеждала Его многословно, пылко. (Дети Иова, страша, всплывали в мозгу — невинные, погибшие дети…) В то же время, холодно сознавая, что людские доводы, людская жалкая логика ничего не значат, ничего не весят ТАМ. Все равно что правила игры, в которую ТАМ не играют. И милосердия там нет. Милосердие — человеческое понятие, а там нет ничего человеческого.
А как там?..
Кто знает?
Наши умершие родственники не могут поведать нам о том, поделиться, не оттого, должно быть, что на них наложен запрет на разглашение истины, а оттого, что наш понятийный аппарат, мозговая машинка, так детально изученная когда-то ею на семинарах по морфологии, к восприятию этой истины не способна. Не вместит.
Все религии для единого Сущего и проявлений Его сущности — все равно что различные языки для выражения общих для всех понятий. Lоvе, аmоrе, Liеbе, любовь — разные буквы, разные сочетания букв — одно понятие. Один светлый жар, стоящий за словом, за вибрациями голосовых связок.
Христианин, буддист, иудей по-разному говорят об одном. О том, что не выговаривается словами.
Немота.
Разноголосица языков, догм, вер.
Но кто-то все-таки хоть немного, но знает!..
Ибо есть и были Учителя.
…потребность в Учителе вырастала постепенно, сперва подсознательно. Вышла в сознание и заговорила о себе, став насущно-требовательной, годам к тридцати.
Оттого Агни так и кинулась к Колееву, что в его блаженно-седом, ласково-ребячьем лике блеснул ей Учитель. Пусть грешный, пусть нуждающийся в ее помощи — в ее учительстве! — но наставник. Посланный небесами. «Нет, не зря встретились мы с тобой…»
Полюбить людей по-настоящему можно лишь через любовь к Учителю. И избавиться от ненависти и тоски можно лишь под лучами исходящего от него света.
Людей, пытавшихся быть для нее учителями — именно к тридцати годам, — появлялось немало. Словно ее потребность слышна была вокруг и притягивала, звала. Прежде всего — Таня. Крестная мать, старшая сестра, строгая наставница. Устойчивость ее веры не нуждалась в словах, само наличие ей подобных помогало жить, но наставления!.. Учитель Таня был предсказуем до мельчайших интонаций. Агни могла говорить и за себя, и за нее.
