Тимоти Финдли - Ложь
Аккурат перед тем, как Лоренс закрыл дверцу денника, я напоследок бросила туда взгляд и сказала ему:
— Как понимать, что в этой истории замешан врач нашего президента? Ведь он вправду замешан. Вне всякого сомнения.
— Странным образом мой интерес ко всей этой истории связан только с Чилкоттом, — отозвался Лоренс. — Откровенно говоря, смерть старикана, — он кивнул на ящик и запер дверцу, — меня совершенно не колышет. Без него всем куда лучше.
Чудно́, подумала я, Лоренс — врач! — так относится к Колдеру Маддоксу при том что благодаря Колдеру в его распоряжении столько лекарств. Но вслух я этого не сказала, не знаю почему. Вероятно, струсила, не хотела, чтобы Лоренс подумал, будто я симпатизирую Колдеру, ведь на самом-то деле ничего подобного. Он вызывал у меня сильнейшую неприязнь — главным образом потому что был бандитом, хотя «бандит» — слабая и неподходящая характеристика для такого беспощадного человека, как Колдер. И вообще-то на самом деле я не хотела признать, что ненавидела Колдера Маддокса. Даже сейчас, когда пишу, мне хочется все это вычеркнуть.
— Нам без него отнюдь не лучше, — заметила я. — И в неприятности мы вляпались только оттого, что он умер.
Я обвела взглядом денники — их решетки и двери безжалостно напоминали о тюрьме, рождали ощущение ловушки. Менее десяти минут назад я с грустью размышляла об их замечательном прошлом. Теперь же, из-за этого упаковочного ящика, я смотрела на них совершенно другими глазами.
Среди банальных истин, какие навязывает мне смерть Колдера, можно теперь назвать и такую: все относительно.
Мы стояли в раздражающе неприятном свете голой лампочки, и вот тут-то я поняла, что за чувства еженощно гонят моего соседа Дэвида Броуди в коридор и заставляют гасить безжалостно-яркий свет, который вытаскивает наружу даже самую малую каплю паранойи.
— Рассказать никому нельзя, — обронила я. — И помощи ждать неоткуда. Полиция причастна к этому делу, как, вероятно, и правительство, и собственная Колдерова жена. Помощи ждать неоткуда, — повторила я, и голос у меня едва не сорвался.
— Помощь нам не нужна. Пока не нужна, — сказал Лоренс.
— Ну что ты такое говоришь! — воскликнула я. — А вдруг они и за нами уже следят, эти люди, кто бы они ни были?! Что тогда?
Перед глазами у меня разом нарисовался Найджел Форестед, роющийся в моих вещах, выворачивающий наизнанку сумочки, опорожняющий шкаф. Вспомнились мне и агенты спецслужбы, которые выпытывали Джоуэла о Колдере, а Франки — обо мне.
— Если хочешь знать, мною они уже интересуются. Эти люди, кто бы они ни были. — И я рассказала о джентльменах, которые приходили с вопросами. — Какое отношение, на их взгляд, я имею к этой истории? К смерти Колдера?
Лоренс ладонью отвел волосы со лба.
— Ну, что это твоих рук дело, они точно не думают.
— А что же они в таком случае думают?
Он посмотрел на меня — как я теперь понимаю, именно с таким видом, с безнадежной усмешкой, он обычно сообщает пациентам самые скверные новости — и сказал:
— По-моему, они думают, ты знаешь, кто это сделал.
— Но я понятия не имею. Ты же знаешь.
— Да, я-то знаю. А они нет.
Я подняла воротник и, глядя себе под ноги, спросила:
— А ты знаешь, кто это сделал?
Он, как всегда неуклюже, переступил с ноги на ногу. Засунул руки поглубже в карманы.
— Да. Пожалуй, да.
— Ну?
— По-моему, Чилкотт.
Я посмотрела ему в лицо. В этом странном металлическом свете оно казалось застывшим и холодным, как лед в кошмарной морозильной капсуле Колдера.
— Не знаю, как он это сделал. Пока не знаю. Но непременно выясню… и прикончу его.
После долгого молчания я наконец сказала:
— Почему ты его ненавидишь? В смысле Чилкотта?
Лоренс вынул одну руку из кармана, подергал за шнурок, привязанный к цепочке выключателя.
— Всю ненависть можно объяснить одной фразой, Ванесса… Вон там в морозильнике лежит мертвец. Он и тот человек, который, как мне кажется, убил его, использовали друг друга, чтобы прибрать к рукам очень важную сферу медицинской практики в нашей стране. Один производил сильнодействующие препараты — второй их проталкивал. Проталкивал в связи со своими чудо-операциями по шунтированию. Обычным докторам, которые пытаются спасать обычных пациентов в обычных условиях, тоже доставалось. В смысле, их отпихивали в сторону.
— Прости. До меня не дошло, что Чилкотт нанес тебе ущерб.
— Не мне лично. Он не приходил ко мне в клинику и не говорил: убирайтесь! Он говорил это моим пациентам. А стало быть, мне лично мог и не говорить. Президент, который ходит, разговаривает, дышит, улыбается, — аргумента лучше просто быть не может. Мандат с большой буквы.
— Ты говоришь так от зависти, — поневоле сказала я, ведь, похоже, это была правда.
— Нет. Не от зависти. От горечи. Работать иной раз просто невыносимо тяжело. У меня масса собственных пациентов, которые ходят, разговаривают, дышат, улыбаются, Ванесса. Только они не стоят в одном ряду с Оуэном Уорнером, президентом Соединенных Штатов.
— А какая разница? Они все живы. Включая президента.
— Так нам говорят. Так говорят.
— Господи, о чем ты?
— О том, что у меня выживаемость выше, чем у Чилкотта. Потому что не завышена с помощью сильнодействующих препаратов.
— О-о. — Я растерялась. — Ты хочешь сказать, что президент умрет?
— Да. Но, сказать по правде, дорогая… — Лоренс намотал шнурок на палец, — мне наплевать.
Он усмехнулся.
Лучше бы он не усмехался. Ведь эта усмешка делала его таким же, как все остальные. Очередным мстительным ничтожеством.
— Может, пойдем? Мне необходимо уйти отсюда. Сию же минуту, — сказала я.
Лоренс выключил свет.
К выходу мы направились впотьмах.
97. Пришел Лоренсов черед исполнить мою прихоть.
Лили.
Начали мы с того, чего я раньше никогда не делала. Прошли по аллее за Дортуаром, обогнули его и вошли в гостиницу через служебный вход. Не сговариваясь. Какими соображениями руководствовался Лоренс, сказать не могу, но я поступила так от стыда.
Я стыдилась увиденного, стыдилась услышанного от Лоренса и того, на что все это намекало. А еще — да, правда-правда — мне было страшно.
Лагерное прошлое научило меня, что большая часть ужасающего и множество злодейств случаются средь бела дня. Потемки тут без надобности. Как-никак, Цезаря убили в присутствии сотни с лишним человек — между полуднем и пятью часами вечера. Именно в здешних водах, у побережья Мэна, мы видим страшенных акул, окруженных этаким ореолом ужаса. Но настоящие акулы — затаившиеся в потемках — не причиняют вреда, пока не поднимутся к свету. Господи, думала я, скорей бы уж стемнело.
Мы пробрались меж мусорными ведрами и штабелями старых картонных коробок, поднялись на кухонное крыльцо, отворили затянутую сеткой дверь — сетка грязная, лет пятьдесят не меняли, мухи об нее так и бьются — и очутились на лестничной клетке, где слышался плеск воды в мойке и прямо-таки оглушительный лязг кастрюль и сковородок. И еще там кто-то пел:
Иные говорят, что сердце — колесо:
Не починить, коли погнешь его.
Моя любовь к тебе — корабль, что в волнах тонет,
И сердце в бездну вместе с ним уходит.
Я шла впереди, Лоренс за мной, и, когда мы добрались до площадки третьего этажа, я уже изрядно запыхалась. Помедлила, опершись ладонью о пожарную дверь, в ожидании, когда сердцебиение успокоится.
— Хочешь, я пойду первым? — спросил Лоренс.
Я покачала головой. Если с Лили Портер что-то случилось, я должна узнать первой.
Толкнула дверь и вошла в коридор.
Комната Лили выходила на фасад гостиницы. Мне было страшно идти мимо всех этих дверей, вдобавок неизбежно существовал риск встретить кого-нибудь — не важно кого — в коридоре. Я не хотела никого видеть и не хотела, чтобы видели меня или Лоренса. Не берусь описывать это ощущение, оно просто было, и всё тут. Прячься.
Бог весть почему, нам повезло. Может, время дня сыграло нам на руку. Было около трех. Те, кто спал после обеда, еще не проснулись, остальные сидели на пляже или играли в теннис.
В «Аврора-сэндс» большинство постояльцев из года в год селятся в одних и тех же номерах, часто в тех самых, какие занимали в детстве. Мой — номер тридцать третий — один из них. Ребенком я жила здесь с родителями, а когда мы вдвоем с мамой вернулись сюда после войны, делила комнату с нею. Теперь, хоть и осталась одна, я по-прежнему занимаю этот большой просторный номер с очаровательной ванной и прочими удобствами, какие обычно предоставляют только семейным парам.
Комната Лили расположена на третьем этаже, почти у самой лестницы, ведущей в нижний холл, и странным образом обозначена номером «2А». Комнаты под номером 2 не существует. Причины тому лежат так далеко в прошлом, что никто не сумел до них докопаться.
