Дон Делилло - Имена
Он подобрал последние крохи еды с тщательностью, почти лишенной вожделения. Сказал арабу за соседним столом что-то непонятное. Мальчик принес новую порцию арака.
— Добрые слова обезоруживают их, — сказал нам Возданик.
— Кого?
— Арабов. Если ты мягок с ними, всегда добиваешься чего хочешь.
Он предложил нам сигареты. Из туалета вышел человек с тростью, одетый в черное. Половину его лица закрывал платок. Над нашими головами стлался дым.
— Где они теперь? — спросил Фрэнк.
— Я ничего не слышал.
— Как вы думаете, их одна группа, две?
— Я слышал про три убийства, видел одну пару голубых глаз.
— Инициалы на ноже были арамейскими?
— Этого я не знаю.
— Существует вообще арамейский алфавит?
Пожимает плечами.
— Писать на этом языке уже никто не умеет. Остались только звуки. Он путешествовал по истории вместе с евреями. Был в ходу сам по себе, смешивался с другими языками. Упрощался. Его питала религия и религия же свела на нет — пришел ислам, арабская речь. Поток языка — это Бог.
И еще.
— Алфавит — это мужское и женское. Если знаешь правильный порядок букв, ты создаешь мир, в твоей власти творение. Вот почему их порядок скрывают. Если знаешь истинную комбинацию, ты хозяин всей жизни и смерти.
Он закурил очередную сигарету, оставив в пачке последнюю.
— Пища на завтра, — объяснил он. Робкая улыбка.
Завтра, если мы захотим, он покажет нам арамейскую надпись на стене сирийской церкви. Проводит в Вифлеем, в Иерихон. Колонны в аль-Аксе — это колонны крестоносцев, сказал он. Мохаммед вознесся на небо с Купола Скалы.
Когда он ушел, мы засиделись за выпивкой и разговором и, выбравшись наконец на улицу, не сразу сообразили, в каком направлении искать гостиницу.
— Давай разберемся, — сказал я. — Был некто Тексье.
— Он не имеет значения.
— Притормози. Надо было уйти вместе с Воздаником. Всегда уходи с проводником. В здешних переулках полно религиозных фанатиков.
— Про того археолога можешь забыть.
— Ладно. Перейдем к секте. Где они были?
— Где-то в Сирии, — сказал Фрэнк.
— Кто такие друзы?
— А что все это за языки, о которых он толковал? — отозвался Фрэнк. — Черт, неужели я не спросил про молоток?
— Я думал, он говорил на древнееврейском.
— Кто?
— Иисус.
— Он не имеет значения. Забудь про него, забудь, что он говорил. Надо сосредоточиться на главном. Я спрашивал о здоровье жертвы?
— Он был мертв, Фрэнк.
— До того, как его зарезали. У него было слабоумие, рак?
— Он был не очень здоров. Это один из симптомов смерти. Если серьезно, где мы? Надо было выйти из вороти найти такси.
— Я думал, прогулка нам прояснит мозги.
Его стал разбирать смех.
— Я себя пьяным не считаю, — заметил я. — Во всем виноват дым, понятно? Сидели в дыму, а потом вышли на воздух.
Это показалось ему страшно забавным. Он остановился и скрючился от смеха.
— Что он сказал?
— Кто? — спросил я.
— Я не понял, что он сказал. Возданик. Может, это из-за дыма. Сидели в дыму, а потом на воздух.
Он говорил и смеялся одновременно. Ему пришлось даже прислониться к стене, чтобы не упасть.
— Ты ему заплатил?
— Конечно, заплатил. Еще торговались. Сукин сын.
— Сколько ты ему заплатил?
— Тебя не касается. Ты, главное, объясни, что он сказал.
Он скрестил руки на животе и привалился к стене, хохоча. Это был смех стаккато, который нарастал сам по себе и разрешался беззвучными всхлипами, — смех, знаменующий собой паузу в поступи мира, смех, который мы слышим раз в двадцать лет. Я зашел в переулок, и меня вырвало.
Ночью я то и дело просыпался. Сцены в ресторане, обрывки монологов Возданика. Его лицо возвращалось ко мне как детально разработанный образ, с кинематографической подсветкой, контрастами бронзы и тени. Выдающийся нос, впадины по обеим сторонам лба, кривые пальцы, вынимающие из пачки сигарету «Монтана», слабая улыбка в конце. В этих предрассветных воспоминаниях он казался мудрым и понимающим, живее, чем наяву. Проснувшись в третий или четвертый раз, я подумал об инициалах убитого, нанесенных на лезвие смертоносного орудия. Как в старых вестернах. Если на пуле вырезано твое имя, Коди, ты ни хрена не можешь сделать. Плевок в пыль. Монтана, занимается заря. Не это ли я хотел выделить из всего, сказанного им, не это ли стремился вспомнить, так упорно выныривая из сна? Инициалы. Похоже, это было единственно важным из всего, что он сказал. Я что-то чувствовал. Было что-то на краю всего этого. Если бы я мог удержаться в сознании и сосредоточиться, если бы мог мыслить ясно, если бы знал наверняка, сплю я или бодрствую, если бы я мог либо пробудиться окончательно, либо погрузиться в глубокий и мирный сон — тогда я, возможно, начат бы понимать.
Мы с Дел Ниринг дожидались Вольтерру на заднем сиденье длинного мерседеса. У входа в гостиницу стоял верблюд, и туристы из Луизианы по очереди взбирались на него, фотографируя друг друга.
— У Фрэнка с утра взгляд как у помешанного. Это с ним иногда бывает. Кровь отливает от глаз. Жуткий вид.
— Где вы были вчера вечером?
— Смотрела телевизор.
— Пропустили местного гида, полиглота.
— И шут с ним.
— Мы с Фрэнком перебрали.
— Дело не в этом, — сказала она. — Тут виновата одна старая болезнь. Та, которую ученые отказываются замечать. Он одержимый.
Хозяин верблюда позировал с женщиной по имени Бренда.
— Почему он на вас вчера разозлился?
— У него есть одна сентиментальная идея. Кто-то из моих предков по материнской линии был евреем, и я, по его мнению, должна чувствовать, что вернулась на родину. Я идиотка, потому что не интересуюсь своим происхождением, не обращаю внимания на обломки еврейской истории. Вообще-то я со Среднего Запада. Мы все время переезжали с места на место. Когда я была маленькая, жили в трейлере, среди других таких же. Я часто попадала в переделки, сбегала раза два или три, чуть не свихнулась в Хайте[21]. Я была слишком мала, чтобы понимать толком, что происходит. Фрэнк говорит, если бы не моя еврейская закваска, я стала бы типичной оклахомской бродяжкой. Чушь. Я могла бы стать девкой при байкерах или танцовщицей в баре. Для него Оклахома — это все, что между двумя побережьями. Простор, пыль, одиночество.
— Он снимает там фильмы.
— Снимает. Мне нравится то, что он делает. Понимаете, с одной стороны его привлекают чисто американские вещи. Бесцельность, неприкаянность. Это его притягивает, оно и по фильмам видно. Мотели, передвижные дома, ну и так далее. Но не скажи я, что во мне есть еврейская кровь, он бы тут же меня бросил. Теперь это самое главное. Еврейка — этого достаточно, чтобы тебя уважали.
Фрэнк хранил молчание и заговорил только тогда, когда мы пересекли реку, миновали вооруженный кордон и уселись под крышей из рифленого железа в ожидании шофера-иорданца, который привез нас сюда в первый раз.
— А надо ли нам в Амман?
Если этот вопрос и был кому-нибудь адресован, то, скорее всего, ему самому. Он был в темных очках и задумчиво обкусывал кожу с краешка большого пальца. Явился шофер, в джинсах и на высоком каблуке, протянул нам раскрытую пачку сигарет.
Амман расположен на семи холмах. По-арабски холм или гора называются «джебел». Когда мы были в пятнадцати минутах езды от города, я попросил шофера отвезти нас в Джебел-Амман, к отелю «Интерконтинентал». Я хотел забрать саквояж, а потом отправиться с Фрэнком и Дел в аэропорт: оттуда я полечу своим рейсом в Афины, а они своим — в Акабу, всего тридцать минут в воздухе.
— А надо ли нам в Акабу? — спросила Дел.
Там осталась большая часть их одежды, две камеры, магнитофон и другое оборудование в двух саквояжах и холщовой сумке.
Пять минут спустя Фрэнк заговорил во второй раз.
— Я все продумал. Когда наступит полный крах. Когда моя карьера окончательно полетит к черту. Я твердо знаю, чем буду заниматься весь остаток жизни. Я запланировал это с самого начала. Потому что всегда знал. Знал с самого начала, планировал с самого начала. Когда уляжется пыль после очередной неудачи. Когда обо мне перестанут говорить тоном, специально предназначенным для многообещающих в прошлом новичков, которые перегорели, не рассчитали своих сил, не оправдали надежд, не поймали свою синюю птицу. С этаким скорбным сочувствием, знаете? Тоном, в котором ясно слышится, что те ранние удачи были, в общем-то, простой случайностью. Я знаю, куда отправлюсь, когда это произойдет, что буду делать. — Он держал руку у краешка рта, теперь уронил ее. — Я открою срочную химчистку. С деньгами, которые не успею просадить, скитаясь по миру в поисках сюжетов, я поеду куда-нибудь в тихое местечко, уютный населенный пункте улицами, идущими полукругом, и живописными фонарными столбами, с городским сервисом, хотя самого города нет, про город забыли. Скромный уголок. Пожилые пары. Разведенные женщины с озорными детьми. Все без претензий. Моя химчистка будет находиться в торговом пассаже вместе с бутиком, супермаркетом, ремонтом бытовой аппаратуры, кинотеатром с тремя залами, в которых крутят разные фильмы, закусочной, бюро путешествий и так далее. Это общество, где никто не знает имен режиссеров. Люди просто ходят в кино, понимаете? Вот там я и спрячусь на весь остаток жизни. Срочная химчистка Фрэнка. Все эти дурацкие шмотки будут носиться со свистом на огромных конвейерах — тысяча клетчатых слаксов, тысяча платьиц для тенниса в сверкающей пластиковой упаковке. Тебе нужны твои клетчатые слаксы — пожалуйста, я нажимаю кнопочку под стойкой, мои извилистые конвейеры мигом приходят в движение, и твоя одежка летит по ломаной петляющей траектории с одного на другой, пока не шлепнется ко мне на стол. Скользят транспортеры с барахлом, трепещут розовые квитанции. Целлофан шуршит и липнет ко всему — к одежде, к сиденьям в автомобиле, металлу, человеческой коже. Я за стойкой, всегда рад услужить. Клиенты зовут меня Фрэнком, я их — мистером Митчеллом, миссис Грин. «Здравствуйте, мистер Митчелл, думаю, нам удалось вывести с ваших клетчатых слаксов то пятнышко от ананасового сока». Я живу в задней комнате своего заведения. У меня электроплитка, маленький телевизор «Сони», ворох порнографических журналов, пакете пшеничными зародышами и медовый шампунь — единственная роскошь, которую я себе позволяю, потому что боюсь облысения пуще смерти. Но вот некая личность случайно обнаруживает, кто я такой. Он из Нью-Йорка, откуда же еще? Чокнутый кинолюбитель, которому удается опознать меня по фотографии в каком-то старом журнале из его коллекции. Он сообщает знакомым. Люди начинают говорить: «В семидесятые он прославился на десять минут». — «Кто он был?» — «То ли актер, то ли гангстер, не помню». Они не помнят. И скоро забывают даже те перевранные сведения, которые недавно получили обо мне. Как прекрасно. Ведь ради этого-то, в конечном счете, я сюда и ехал.
