Инна Александрова - Свинг
III
До войны у тебя было жилье в Подмосковье и даже какая-то мебелишка: ведь окончил Бауманку в июне сорок первого и сразу был направлен на восьмой завод. У твоего товарища Толи Рыбчевского тоже была комната, и ему по возвращении из Молотова — теперь Перми — пришлось ее отвоевывать: в ней жили люди. В твоей комнате тоже жила семья из четырех человек, но ты не посмел их тронуть. Мы оказались под чистым небом, правда, койка в общежитии у тебя была.
Я приехала в Москву в сентябре сорок пятого, и прислонить голову было негде. Допоздна гуляли по московским улицам, а потом я шла в комнату отдыха на Ленинградском вокзале и там за рубль спала до восьми утра. Помыться можно было в бане. Постирать — нет.
Кто-то из ребят-москвичей, что учились с тобой, дали адрес, где сдавалась площадь. Комната оказалась в Сивцевом Вражке. Хозяйкой была уже немолодая Розалия Абрамовна. Комнатка — метров десять — располагалась окнами на асфальте, но какое же это было счастье! Теперь мы могли закрыть за собой дверь и остаться одни. Никого! Даже не слышно было шагов хозяйки в соседней комнате. Она была очень деликатна и внимательна. Я тоже старалась делать все, чтобы не нарушить порядка в квартире.
Розалия жила одна: муж умер в начале войны, а единственный сын, вернувшийся с фронта весь израненный, был каким-то большим начальником на сибирской стройке. Сын не был женат, и Розалия Абрамовна очень страдала. Сын присылал деньги, и недостатка в них у нее не было. Сдавала комнату, потому что одной было тоскливо.
Розалия не только сдала нам комнату, но и временно прописала меня. Она же и устроила на работу — в артель бухгалтером-экономистом. В ту артель, в которой сама когда-то работала. Артель пошивала мужские рубашки, и с каждым месяцем производство расширялось: москвичи за войну очень поизносились. Материал — довоенный — лежал на складах.
Оклад положили небольшой: тогда у всех зарплаты были невелики. Денег как раз хватало на оплату комнаты, а питались на твою партийную стипендию, но она тоже была маленькой. Уже появились в Москве коммерческие магазины и так хотелось чего-нибудь поесть просто вдоволь. В день, когда ты получал стипендию, шли в Военторг и покупали сто граммов коммерческой любительской колбасы, которую нарезали тоненькими ломтиками, и большой белый батон. Ух, как пировали!..
Это время в Москве — до ноября сорок шестого — вспоминаю как очень счастливое: мы любили друг друга, были молоды и здоровы, надеялись на будущее.
Наше окружение у Розалии тоже было интересным. Почти каждое воскресенье вечером приходили ее друзья — много пожившие и много знавшие, театралы. И начинались воспоминания, воспоминания, воспоминания… Мы сидели, разинув рты.
В августе сорок шестого забеременела. Вначале немножко испугалась: как и что дальше делать, ведь из Москвы на работу должны были куда-то отправить. Но и тут добрая Розалия успокоила: сказала, что, пока ты не устроишься на новом месте, могу оставаться у нее. И рожать буду в Москве. Нам сразу стало покойно. Беременность переносила хорошо.
Ты окончил школу в ноябре сорок шестого и получил диплом о втором высшем образовании. На распределении, хотя были места и в Подмосковье, тебя почему-то определили на «край света» — в Кёнигсберг. Город был срединной Европой, но он был не русским, и ехать туда мы боялись. Немцы, кто остался, кто не собирался никуда уезжать, кто настроился на жизнь и сотрудничество с Советской властью, были еще на местах. Сталин, правительство, конечно же, знали, что «освободят» эту территорию для нового заселения, и своих людей потребуется много. Однако ехать надо было: партийные решения не обсуждались.
Я решила быть вместе с тобой: разлучаться, бросить тебя одного в неизвестности было не в моих правилах. Провожали Розалия Абрамовна и Толя Рыбчевский. Он оставался в Подмосковье.
Ехали сутки. Ехали через Белоруссию и Литву, и если Белоруссия была разбита, покорежена, то Литва оставалась целехонькой. Почему так — тогда еще понять не могли.
На Калининградском вокзале никто, конечно же, не встречал. Вокзал был сильно разбит. Надписи «Konigsberg» торчали здесь и там. Было ощущение чего-то ненашего, хаоса, разгрома, поверженности. Мне было тягостно, но я не подавала вида: было жаль тебя. Что ты мог поделать?
Оставив вещи в камере хранения, ты договарился с каким-то парнем — «командиром» пикапчика, и тот повез нас в центральный райком партии. Как потом узнали, город был большим и поделенным на несколько районов. Один район от другого отделялся лесопарком.
День был хмурый, октябрьский. Пятница тысяча девятьсот сорок шестого года. Дежурный по райкому выписал тебе какой-то квиточек и велел шоферу — теперь уже райкомовского пикапчика — везти нас в общежитие, которое находилось совсем недалеко.
Дом, куда привезли, был трехэтажным, под черепичной крышей, но, как все дома здесь, побит пулями. Шофер объяснил, что снарядами битый — это посерьезнее. Таких домов стояли три подряд. Шофер еще объяснил, что эти дома у немцев предназначались для самых бедных. Наши взяли их под общежитие. Дома-виллы и дома с хорошими квартирами в сорок пятом уже были все захвачены теми, кто пришел с войсками, то есть военными, и теми, кто около них прикармливался. Во многих виллах и богатых квартирах все осталось на местах — даже еда на столе. Немцы убегали — в чем были.
Нам предложили комнату метров пятнадцать. Рядом — душ и унитаз. В унитазе вода сливается, душ не работает. Вышедшие из своих комнат соседи говорят, что недалеко раз в неделю можно помыться в бане. Есть общая кухня, где стоит несколько газовых плит. Огонек газа теплится едва-едва, но чайник, наверно, вскипит. У меня есть две алюминиевые кастрюльки и две небольшие мисочки, две ложки. Так что сварить что-нибудь и поесть можно, но что варить? Где взять продукты? Из московских запасов — полбуханки хлеба, две луковицы и маленький кусочек колбасы. Все это, вскипятив чайник, делим пополам, но я, конечно же, незаметно подсовываю тебе больше.
Так как уже вечер, ты никуда не уходишь и говоришь, что представляться пойдешь завтра к девяти утра. Холодно: печка не топлена. Чтобы затопить, нужны дрова и уголь. У нас их нет. В комнате — две широкие деревянные кровати. Немецкие. Мы ложимся на одной и укрываемся всем, что есть.
Утро субботы. Я кипячу чайник, и над маленькой раковинкой мы тебя умываем. Чистая рубашка есть — еще московской стирки. У тебя — довольно приличный серый костюм в едва заметную полоску. Его по случаю купили в «Москвошвее». Он совсем недорогой, но на тебе худом, а оттого стройном смотрится, как на манекене. Пальтишко — старенькое, потертое, купленное еще в студенчестве, но не рваное. Выглядит хоть и бедно, но все-таки прилично: сшито из хорошего материала. Кепка — новая, приобретенная в Москве перед самым отъездом. Словом, вид вполне пристойный. Можно идти представляться.
Тебя должны избрать вторым секретарем райкома партии по промышленности. Об этом сказали еще в Москве. То есть ты уже назначен, а выборы — проформа.
Партия была тогда — да и после! — начальником надо всем. Конечно, существовала Советская власть, Советы, но все они были фикцией. А потому партийные функционеры были, как сказали бы теперь, менеджерами, управленцами. Именно они командовали промышленностью, коммунальным хозяйством, строительством, здравоохранением, образованием и прочим. Став секретарем райкома по промышленности, ты должен был, во-первых, досконально изучить промышленные объекты во вверенном тебе районе, знать проблемы производства и, во вторую очередь, нужды людей, работающих на этих предприятиях. Работенка предстояла, ой! какая, и я, зная твой характер, была уверена: дома буду видеть тебя только ночью. Денег за такую работу платили гораздо меньше, чем директору или главному инженеру какого-нибудь завода. О взятках тогда никто не знал, не думал, их не брали и не давали.
У меня, по моим подсчетам, было уже четыре месяца беременности. Живот начал выделяться, и я понимала, что никто никуда на работу не возьмет. Надо было показаться врачу. Женщины — соседки — сказали, что недалеко расположен госпиталь. Городских больниц еще не было. Я попала к врачу-женщине, майору медицинской службы Ольге Леонтьевне Шур. Муж ее — Лев Моисеевич Шур — был главным хирургом госпиталя. Вместе они прошли войну.
«Ходите, ходите, ходите», — сказала тогда Ольга Леонтьевна, и я ходила сколько было сил. Город был разбит. Англичане, да и наши поработали здорово. Конечно же, не заходила вглубь развалин, но когда началась весна, оттуда стало тянуть смрадом: разлагались трупы. Они еще не все были убраны. Мне дали иждивенческую карточку, но того, что на нее давали, было явно мало. Еда была совсем некалорийной. Мы оба были страшно худы, только рос и рос мой живот. По каким-то только ей известным признакам Ольга Леонтьевна сказала: будет девочка. Никаких УЗИ и в помине не было. Ты очень обрадовался, хотя, как мне говорили, мужчины всегда хотят сыновей.
