Декстер Мастерс - Несчастный случай
— Он говорит, «Вигвам» — самый лучший привал для туристов, какой ему доводилось знать. Впрочем, говорит, в Калифорнии он встречал и получше.
Полковник ничего не ответил.
— Он говорит, вся нация гордится нашей работой, и еще бы, говорит, ей не гордиться, если учесть, во сколько эта работа обходится. Могло бы стоить, говорит, и дешевле, но в общем он не возражает.
— Рад это слышать.
— Он считает, что Алана Нэнна Мэя надо расстрелять.
— Алан Нэнн Мэй — болван, и я благодарю небо за то, что он не попал в Лос-Аламос. Я благодарю небо и за то, что он насолил Англии, а не нам. Надеюсь, вы вправили мозги конгрессмену. Надеюсь…
— Он тоже благодарит небо. Он благодарит небо за то, что оно даровало нам этот секрет, — и тут я вправил ему мозги. Я сказал, что нам никто ничего не даровал. Я сказал, что ученые бились над этой загадкой с тех пор, как мы, поляки, пятьдесят лет назад напали на ее след… а он говорит…
— О боже!
— …он говорит, — ладно, во всяком случае, русским не додуматься до этого еще пятьдесят лет. Он говорит, у русских нет сноровки. Наверное, говорит, придется устроить нечто вроде превентивной войны, сбросить на них несколько бомб, чтоб показать, что к чему, но, впрочем, это не обязательно, и только, говорит, не поймите меня превратно. Словом, наговорил массу любопытного, хотя это, между прочим, довольно ничтожная личность.
— Он достаточно влиятелен в конгрессе, чтобы напустить на нас какую-нибудь комиссию по расследованию, когда это придет ему в голову, а я не удивлюсь, если после разговора с вами именно так и случится. Не понимаю, зачем вам надо было просвещать этого конгрессмена, тем более что он приехал на один день?
— Я его не просвещал, дружище. Вчера вечером он слушал нашу радиопередачу. Один уважаемый ученый из здешних объяснял, почему испытания бомбы на Бикини — неудачная затея, затея дурацкая и опасная, так, кажется, он выразился, ну и все прочее, а конгрессмен, как, бишь, его, за это и ухватился. Я пришел туда уже позднее.
— Жаль, я не слушал радио. Наверное, он заведет разговор об этом, — сказал полковник. — Впрочем, это ерунда, — добавил он.
— Но если у власти такие субъекты, то, поверьте, мы все погибли, — серьезно продолжал Уланов. — Поверьте мне, я этот сорт людей знаю. Не первый раз сталкиваюсь с подобными экземплярами. Даже среди нас найдутся такие, а я встречал их везде, включая Польшу и Англию. Эти люди задают вопросы только в том случае, если ответы предрешены заранее. Поэтому жизнь их устремлена в прошлое и признают они только то, что им знакомо или было знакомо их предкам, и чем древнее понятия, тем лучше. А эти понятия уже никуда не годились не то что год, а еще тысячу лет назад. Это всегда было злом, это разъедало души людей, как трещина — камень, но когда-то к нему относились терпимо. Где же критический предел такого стремления убежать от действительности? Долго ли мы будем терпеть это зло, которое в конце концов обрушится на наши же головы и вышибет из нас дух — из конгрессмена, как, бишь, его, из меня, из вас?
— Подумать только, какое впечатление может произвести ничтожная личность, — криво усмехнулся полковник.
— Правильно, — согласился Уланов. — Так давайте же постараемся, чтобы он не производил такого впечатления. Вы, конечно, не послали доллар комитету Эйнштейна? Но пусть у вас, по крайней мере, не трясутся поджилки перед этим жуликом.
Полковник похлопал Уланова по спине.
— Я пошлю доллар комитету Эйнштейна. Очень рад был с вами встретиться. Ну пока, еще увидимся.
Он повернулся в сторону больницы — они стояли как раз напротив нее, на другой стороне улицы.
— Одну минутку, полковник. Я не сказал самого главного.
— Я спешу в больницу, Уланов, — с досадой ответил полковник, но остановился. — В чем дело? Говорите прямо, пожалуйста.
— Этот конгрессмен хочет расследовать деятельность Луиса Саксла.
— Что?!
— Он хочет расследовать деятельность Саксла, потому что Саксл сражался в Испании. Он не считает, что Саксла нужно немедленно расстрелять, но все же этот факт его несколько тревожит.
Полковник Хаф сделал три шага к Уланову. Лицо его выражало полное недоверие.
— Но мне это известно. И отделу безопасности тоже. Он давно уже реабилитирован. Это что, шутка?
— Для конгрессмена — нет. Конгрессмен его не реабилитировал. Вы сказали…
— Я спрашиваю, вы это говорите серьезно?
— Да, — на этот раз очень просто ответил Уланов. — Конгрессмен, насколько я понимаю, говорил совершенно всерьез. Я пришел туда поздно, потому что был в больнице. Конгрессмен стал меня расспрашивать, и довольно настойчиво. Я кое-что рассказал ему о Саксле, потому что… ну, наверное, потому, что Саксл стоит того, чтобы о нем рассказывать. Упомянул об Испании, и тут конгрессмен взвился, как ракета. «Сражался за коммунистов? — спросил он. — Хорошенькое дело. И давно он работает на атомной станции?» А Ромаш — Ромаш порядочный олух, но безвредный, — Ромаш сказал: «Он один из тех, кто создал ее». Словом, конгрессмен хочет поговорить с людьми, в том числе и с вами. И с Сакслом тоже.
— Поговорить с Луисом? — тонким голосом переспросил полковник. — Но разве он не знает, в каком состоянии Луис? Вы ему хоть объяснили? О нет, это недопустимо, ни в коем случае! Я уверен, что врачи… Я уверен, что он поймет…
Полковник запнулся, но не стал продолжать. Выдержав паузу, Уланов пожал плечами и рассмеялся.
— Вы же сами сказали, — он человек влиятельный. Признаюсь, хоть я и раскусил его сразу, но дал вам не совсем точное представление о нем. Я, вероятно, упустил из виду его влиятельность. Я не ожидал найти в нем это свойство. Просто в голову не пришло искать.
Они все еще смотрели друг на друга. С лица полковника не сходило выражение недоверия, но оно словно задержалось на нем случайно и ровно ничего не значило; мысли полковника Хафа явно переключились на что-то другое и не отражались на его лице.
— Ну ладно, — наконец произнес Уланов, — ступайте на свидание. На два свидания. Сначала с врачами, потом с конгрессменом. Чудно, чудно! Вам, должно быть, известно, что Луису сегодня немного хуже?
— Нет, — сказал полковник, внезапно приходя в себя; он нахмурился и пристально взглянул на Уланова. — Это неверно. Я звонил. Мне сказали, что он чувствует себя гораздо лучше.
— Ну что ж, — любезно ответил Уланов, — значит одному из нас сказали неправду. Мне надо идти. Надеюсь, все будет благополучно.
Уланов ушел.
Полковник посмотрел ему вслед и направился к больнице. Он взглянул на часы, потом обвел взглядом больничные окна, невольно нахмурился, увидев забытый кем-то ящик под окном первого этажа, и, слегка пошевелив плечами, расправил на себе мундир. Уланов, думал он, да и вообще эти чудаки-иностранцы — так он иногда называл их про себя, хотя не все они были иностранцами, — подобные люди, каков бы ни был их общий знаменатель, всегда, надо сознаться, как бы гипнотизировали его. А сейчас, когда гипноз рассеялся, все опять стало на свое место. Ему надо было обдумать три проблемы, и все они осложнялись тем, что гражданский начальник атомной станции уехал в Вашингтон, по делам, связанным с Бикини, и думать приходилось ему одному.
Во-первых, эта сумасшедшая затея с расследованием; видимо, конгрессмен просто не разобрался в ситуации, да оно и не удивительно — ведь сведения он получил от Уланова. Но какое же может быть расследование, раз человек умирает; конгрессмен, должно быть, не понял, насколько серьезно состояние Луиса, и конечно образумится, узнав, что… в общем, это не проблема. Но, независимо ни от чего, неужели Уланову не пришло в голову сказать, что эти испанские дела (он, конечно, не склонен оправдывать Луиса) расследованы давным-давно? Уланов, наверное, крепко сцепился с конгрессменом. И полковник Хаф невольно улыбнулся, он никогда не питал неприязни ко всем этим Улановым, особенно если не находился в их обществе.
И все-таки, думал полковник, этот сукин сын мог так настроить конгрессмена, что у того и в самом деле появилась мысль об общем расследовании… Но что расследовать-то? — спросил он себя и не стал больше думать об этом. Попросту, учитывая, что любое крупное дело, в которое налогоплательщики вложили столько денег, всегда может оказаться предметом пристального внимания конгресса, полковник, как и всякий, кто находится на ответственном посту, часто подумывал о возможности каких-то расследований. В первые годы эта мысль была только поверхностной; в течение месяцев и недель перед испытательным взрывом в Аламогордо опасение закралось глубже и почти исчезло в момент ослепительного успеха, увенчавшего все труды, все тревоги и все денежные затраты. В то прохладное утро одни ученые плясали от радости на песках низин Новой Мексики, а другие застыли в горестном раздумье. Военные реагировали по-разному, но господствующей реакцией была улыбка облегчения. Полковник Хаф и сейчас улыбнулся, отчасти потому, что вспомнил тогдашнее чудовищное напряжение, отчасти же потому, что и совесть, и послужной список у него были чисты.
