Иван Шевцов - Голубой бриллиант
– Но не редки случаи, когда супруги, так сказать, исповедуют разную веру и даже в разных партиях состоят, а семьи у них благополучные и отношения между ними добрые, уважительные.
– У меня со Светланой, моей бывшей женой, тоже были уважительные отношения, а любви не было.
– Говорят, что любовь, о которой мы с вами толкуем, это анахронизм, – поддразнивала Маша.
– И вы с этим согласны? – в его голосе звучала настороженность и даже тревога. Она это поняла, прочла в его глазах.
– Я – нет, я старомодна и консервативна. Я имею в виду ту молодежь, которой сегодня по двадцать.
Во время всей беседы она внимательно наблюдала за ним, чутким сердцем умной женщины чувствовала его радужное настроение, душевный подъем, склонность к самоанализу, понимала, что задевает в его душе долго молчавшие струны, что он весь переполнен нежностью, и от таких мыслей она сама погружалась в сладостное блаженство. «Да, я ему нравлюсь и мне он симпатичен, – признавалась она себе. – Он, конечно же, очень цельная и тонкая натура, цельный как человек и художник. Он умеет владеть собой, сохранять покой истинно глубокого чувства, но его задумчивость и ласковая грусть выдают то сокровенное, что он тщетно пытается скрыть, делая над собой усилия». Ее поражало и даже изумляло, что, несмотря на большую разницу в возрасте, она чувствует себя на равных, с ним ей легко и свободно. Удивляло ее и то, что будучи сам откровенным, он не проявляет интереса к ее жизни. Что это – деликатность, скромность? Или безразличие?
– И вас не тяготит одиночество? – опять спросила она.
Он неопределенно пожал круглыми, крепкими плечами, стараясь разгадать, что кроется за этим вопросом, заданным второй раз. Ведь он уже отвечал ей: нет, не тяготит. Зачем она повторяет, какого ждет ответа? Может, этого:
– Иногда нахлынет тоска по чему-то несостоявшемуся, от чего жизнь кажется неполноценной, – задумчиво произнес он. – Встречались, конечно, женщины, желающие связать со мной свою судьбу. Даже был такой случай совсем недавно. – Легкая ирония сверкнула в его глазах и сразу погасла. – Честная, симпатичная женщина-врач. Муж погиб в Афганистане. – В тихом голосе его звучала неподдельная сердечность, а исполненный томления и нежности взгляд был устремлен мимо Маши, куда-то в дали дальние, образовав паузу.
– И что же? – нарушила молчание Маша.
– А ничего. Померила мне давление и ушла. – Затаенная улыбка затерялась в его усах. – Давление оказалось нормальным. Не было пожара сердца, на который она, очевидно, рассчитывала…
– Да, представляю: это ужасно. – Блестящие огневые глаза Маши сверкнули манящей улыбкой. – Это даже жестоко с вашей стороны.
– Возможно, – податливо отозвался он и тут же добавил: – Зато честно и благородно.
«Да, в честности и благородстве ему не откажешь», – решила Маша.
– Ну, а если б возник пожар в вашей душе?
– Тогда конечно. Но это теория. А практика говорит, что мой поезд ушел.
– Не понимаю – почему?
– Возраст, – кратко обронил он.
– Чепуха. Пушкин говорил: любви все возрасты покорны.
– То говорил мальчишка, далеко не доживший до моего возраста. Откуда ему было знать?
– Представьте себе не теоретически, а практически, что у вас оказалось бы ненормальное давление и возник пожар, что бы случилось?
– Вероятно, любовь, – ответил он, смущенно улыбнувшись.
И они оба рассмеялись, звонко, весело, заразительно. Иванову нравился несколько наивный допрос Маши, он охотно отвечал на ее вопросы, подавляя в себе желание самому «перейти в наступление», атакуя ее своими вопросами. И вот этот неожиданный смех создал доверительную, дружески задушевную атмосферу абсолютной раскованности, взаимопонимания и сердечной теплоты. Получилась продолжительная пауза, которой воспользовался Алексей Петрович. Он заговорил как бы сразу на полушутливой, приветливой, вежливой ноте:
– А позвольте и вам задать, прекраснейшая мадонна, те же вопросы, которые вы адресовали мне. Почему вы, молодая, красивая женщина, в расцвете своих жизненных сил и не замужем?
– У меня маленький ребенок, моя Настенька. Мне ведь нужен не только муж, но и отец моей малютки. Он должен относиться к ней, любить ее так, как родную дочь. И она должна чувствовать.
– Мне кажется, человек, который будет любить вас, не может не любить вашу дочь, – сказал Иванов. – Это же естественно.
– Да, естественно в теории, – быстро подхватила Маша, сделав нечто похожее на протестующий жест. – На практике, в жизни, все получается по-иному. Заранее же не узнаешь, в душу не заглянешь, не спросишь, как ты будешь относиться к моему ребенку? А если и спросить? Где гарантия, что он ответит честно? Нет, Алексей Петрович, это сложный и очень тонкий вопрос.
Она была признательна ему за то, что он из деликатности не спрашивал об отце Настеньки. Ей не хотелось еще раз тревожить почти зажившую душевную рану. А он слушал ее с трепетным вниманием, наблюдая, как меркнут и туманятся ее большие, с душевным отблеском глаза, ловил ее неторопливые слова, в которых проскальзывала тихая печаль, непоколебимая вера и вместе с тем какая-то детская незащищенность. Он ощущал в себе волнующее ожидание чего-то необыкновенного, нового, как ее неожиданный поцелуй там, в «цехе», у скульптуры нищего. Их разговору не было конца, он длился без долгих пауз, и оба старались как можно больше сказать друг другу о себе, о своих пристрастиях и вкусах честно, откровенно, как на исповеди. Говорили об экстрасенсах и поэтах, и, конечно же, о проклятой перестройке, о которой говорят все кругом. Он предложил вылепить ее портрет, и Маша без колебаний согласилась позировать. Даже условились начать работу через день.
Иванов проводил Машу до метро. Прощались, как старые, добрые друзья. Не выпуская его руку и глядя в его глаза ласково и нежно, она сказала:
– Вы заходите к нам. Мама будет рада. Я познакомлю вас с Настенькой.
– А вы Настеньку приведите ко мне в мастерскую. Я научу ее работать с пластилином. Будет лепить разных зверюшек. У детей это получается очень забавно.
Она пообещала, и глаза ее светились тихой благодарной улыбкой.
3
От Иванова Маша вышла с чувством неосознанной окрыленности: на душе было торжественно и просторно. Она собиралась заехать в редакцию, но в пути передумала – что-то смутное, но доброе тянуло ее домой, и она легко подчинилась этому зову. От проницательного взгляда Ларисы Матвеевны не ускользнуло необычное состояние дочери. Глаза ее возбужденно и весело искрились, свежее лицо сияло радостью, и вся она казалась какой-то легкой, приподнятой, как человек, которому нежданно улыбнулась удача. Едва переступив порог и торопливо сняв с себя пальто и сапоги, она подхватила Настеньку на руки, нежно расцеловала ее, приласкала и пообещала прочитать книжку.
– Обедать будешь? – спросила Лариса Матвеевна, пытливо всматриваясь в дочь.
– Нет, спасибо, мама, я перекусила у Иванова, – певуче ответила Маша, удаляясь с Настенькой в детскую комнату.
– У какого Иванова? – с деланным удивлением переспросила Лариса Матвеевна.
– У автора твоей «Первой любви», у Алексея Петровича.
– Ты у него?.. Как ты к нему попала?
– Обыкновенно, как и ты – по приглашению.
В веселых глазах Маши искрилась лукавая улыбка. Лариса стояла на пороге детской комнаты, уставившись на дочь вопросительным взглядом. Маша поняла этот взгляд и ответила:
– Представь себе – получила большое удовольствие. Его произведения – это высокий класс. И сам он – настоящий, талантливый и самобытный художник. И человек, видно, добрый, честный, порядочный.
Лестный отзыв Маши задел болезненное самолюбие Ларисы Матвеевны. Она была уязвлена и приняла слова дочери с обидой и ревностью.
– Не понимаю, что ты нашла талантливого в его голых бабах.
– Обнаженных, – с легкой иронией поправила Маша.
– Кроме моего бюста я ничего у него стоящего не видела.
– Кстати, тебя он продал… за доллары, – все также весело проиронизировала Маша, на что Лариса Матвеевна ответила недоуменным озадаченным взглядом. – Твою «Первую любовь» купил иностранец, а они зря деньгами не бросаются. – Маша говорила это как бы между прочим, походя роясь в детских книжках. – А его нищий ветеран меня просто потряс. В нем воплощена вся трагедия России, вся боль народа.
– Нищий ветеран? Я такого у него не заметила.
– А «Три грации» или, как он называет, «Женский пляж» ты тоже не видела?
– Нет, – сбитая с толку, сдержанно ответила Лариса Матвеевна, и лицо ее выражало суровое недоумение.
– Он хочет лепить мой портрет, и я согласилась, – весело сообщила Маша, когда Настенька подала ей свою любимую книжку про Красную шапочку и попросила прочитать.
Лариса Матвеевна еще минуту постояла в молчаливой задумчивости, хотела что-то сказать по адресу Иванова, но передумала и, как бы вспомнив, торопливо сообщила:
