Мирьяна Новакович - Страх и его слуга
Итак, наш достойный граф был, в частности, и генералом от артиллерии, специалистом по обороне укрепленных городов. Уже через год после того, когда происходили описываемые нами события, он взял на себя оборону Белграда. Прекрасный специалист, он расположил средства обороны и живую силу таким образом, чтобы облегчить задачу защитникам главных стен и бастионов. Он разместил небольшие, Но сильные отряды в нескольких передовых укреплениях вокруг города. И действительно, его первым успехом стал полный провал турецкой атаки на дунайский редут. Граф был убежден, что город может выстоять и столь же основательно приготовился и к следующей осаде, и к неожиданному для турок контрнаступлению.
Правда, он оказался не готов к тому, к чему не готов никто и никогда с тех пор, как существует мир.
К измене.
Хотя измена, как вы знаете, никогда не была исключительно внутренним вопросом. Потому что австрийская измена, свидетелями которой были и вы на всем протяжении этой книги, взросла и расцвела на почве сербского равнодушия, которое, конечно, тоже не осталось вами незамеченным, и турецкого желания прорваться как можно ближе к сердцу Европы. Желания, о котором у нас, к сожалению, не было достаточно места и, тем более, времени вам рассказать.
Итак, хотя до нашего графа дошла весть о том, что австрийская сторона на переговорах с турками не была оповещена о важной оборонительной победе и что именно поэтому постаралась как можно скорее заключить перемирие, правда состоит в том, что Австрия прекрасно знала, как обстоит дело.
Белград был сдан без особой борьбы, после осады продолжительностью едва ли в месяц, при том что турки ни разу даже не попытались осуществить полноценное наступление на город. Было произведено лишь несколько обстрелов, причем из плохих турецких орудий, у которых нередко разрывало ствол и которые были более опасны для тех, кто их обслуживает, чем для тех, на кого они направлены.
Первый пункт мирного договора предусматривал, что австрийцы должны разрушить все, что построили с 1717 года. Это подразумевало один из лучших и самых современных бастионных фронтов, каким мог бы гордиться и сам маршал Вобан. Они должны были также засыпать все свои рвы, сравнять с землей куртины, завалить все потайные ходы, уничтожить даже казарму, построенную на территории крепости, дворец герцогини и все здания как в Верхнем, так и в Нижнем городе. Линия принца Евгения была превращена в пепел и пыль.
Единственным, что турки не потребовали разрушить, была цистерна. Возможно, австрийцы ее не разрушили сознательно, а турки про нее просто забыли. Или, и такое возможно, это был последний акт сопротивления графа Йозефа Шметау.
Австрия здесь словно никогда не присутствовала, здесь словно не было прочных стен, мощных бастионов и глубоких рвов, высшей аристократии, балов и маскарадов, спектаклей по пьесам Шекспира, кафедрального собора и духовной семинарии, школ, великой победы при Мокром Луге, мастеров-зеркальщиков эпохи барокко, словно никогда не существовала здесь австрийская цистерна… — ее стали звать римским колодцем.
Что же касается других наших героев…»
2.В конце концов я встал, в отвратительном настроении. А чему удивляться? Всю ночь гонялся за привидениями, вампирами, прелюбодеями, курил дрянной гашиш и вспоминал графа епископа Турн-и-Валсасина — такое вряд ли сделает кого-то счастливым.
Сразу после завтрака наша маленькая компания узнала о последствиях визита пурпурного на мельницу. Все были изумлены или, по крайней мере, притворились изумленными. Блондин даже упал в обморок, увидев распростертого на полу Клауса Радецкого. Герцогиня продемонстрировала такую решительность и присутствие духа (вопрос — какого духа?), что я просто засомневался в ее невинности. Хорошо, мне и до этого было ясно, что между ней и турками что-то есть и что ее семейство не только пересылает, но и пишет письма. Но предательство людей этого света другими людьми этого света — дело хорошее и полезное, а вот шашни с тем светом против этого света — преступление, которое сравнимо с некоторыми делами, о которых и говорить не хочется.
Я не стал заходить на мельницу, и без того нетрудно было представить себе, как выглядит Радецки. Даже чокнутый Шметау туда не пошел, и тем более Шмизлин, продемонстрировавший поистине комические проявления трусости.
Как часто бывает в жизни, у спокойных и непредприимчивых людей ничему не научишься и ничего от них не узнаешь, вся польза от дураков, которые совершают непродуманные поступки и потом ходят распустив хвост. Так и моя мануфактурная герцогиня, охваченная жарким стремлением шествовать по миру, оказывая всем помощь, попыталась, используя рассудительные вопросы и ответы (ибо нельзя сохранить рассудительность, если спрашиваете и предоставляете отвечать другим), успокоить рыжего графа. Должно быть, рыжеволосый понял, что маскироваться больше нет смысла, и выболтал ей страшную правду об истинной задаче комиссии. А Радецки оказался таким искусным вруном, что обманул даже меня.
Я без особого труда уговорил всех остальных попытаться немедленно рассчитаться с вампирами.
Мне показалось, что они только того и ждали. Я отправился искать Новака, хотя, разумеется, знал, где он. Мне была необходима передышка, какое-то время, чтобы спокойно все обдумать.
Виттгенштейн приехал разобраться с крепостью и отдельно с цистерной. И исчез. Комиссия приехала разобраться с тем, что произошло с Виттгенштейном, притворяясь, что проверяет слухи о вампирах. Гайдуки, которые якобы что-то знали о вампирах, действовали заодно с австрийцами, и, как я подслушал из разговора сторон неизбежного треугольника, гипотенузой которого была герцогиня, коротким катетом Шметау и длинным катетом Шмизлин, барон подкупал сербов, а может быть, сербы подкупали его, как вам больше нравится, и именно барон был тем, кого я видел с гайдуками при блеске молнии ночью во время маскарада. Гайдуки утверждали, что вампиров нет и что все это просто их безвкусная шутка.
А вампиры есть. Значит, гайдуки врут, и сборщика налогов кокнули вовсе не они, его кровью угостились вампиры. Но почему гайдуки взяли на себя грехи вампиров? Хотели похвастаться? И еще один вопрос: на что сдалась вампирам сумка с собранными налогами, ведь вряд ли вампиры рассчитываются наличными?
Но с другой стороны, именно тройственная комиссия настаивала на ночлеге на мельнице, где, как говорят, появлялись вампиры. Зачем? Чтобы всех окончательно запутать? Вот, смотрите, мы действительно ищем вампиров.
С третьей стороны, регент вел себя так, словно вампиров нет, словно нет и не было ни одной из комиссий, словно Виттгенштейн никогда ничего не вынюхивал насчет крепости, словно, если сформулировать четырьмя словами: ничего странного не происходило. И это вызывало относительно него очень большие подозрения.
Вот что я думал, и ничего не придумал. Ну а корчму нашел сразу, Новак описал и где она находится, и как выглядит. Вывески на ней не было, то ли хозяева уклонялись от налогов, то ли были неграмотными. Когда я вошел, то окунулся в такой сильный смрад, что очень быстро вообще перестал его чувствовать.
Новак сидел с грозным видом, и было совершенно ясно, что он пьян в лоскуты.
Я сел рядом.
— Вставай. Идем искать вампира.
Он посмотрел на меня мрачно, мутно, исподлобья.
— Когда я был маленьким… — начал он запинаясь. — Когда я был совсем маленьким… моя мать, она была хорошей женщиной. Из хорошей семьи… Хорошая женщина. Она верила в труд. Вот, а я верил во все, во все я верил, и в Бога, и в дьявола, и в хорошие книги, и в молитву сердца. Да, в великую, святую молитву обращения. Иисус Христос, Господи Боже, смилуйся, грешен я и как там дальше… Не знаете? Но в труд я не верил. Никогда. В ракию — позже, да, и в вино тоже, в пиво меньше. Это так. Еще до этого в учения, разные. В книги. Вот. А моя мать в труд. А знаете, мы были богатыми. Ей ничем не надо было утруждать себя. Ничем. Но она трудилась — бралась за иголку и вышивала, да так искусно, мелкими стежками. На моих рубахах все воротники украсила красивыми узорами. На постельном белье у нас на каждом уголке то птицы золотые, то цветы благоухающие вышиты были. А зачем? Она говорила, чтобы прислуга знала, как правильно постель стелить, на какую сторону одеяла и подушки класть. А про мои воротники говорила: это чтоб ты выглядел краше, чтоб чувствовал себя лучше, чтоб люди на тебя добрее смотрели…
И заплакал.
— Верила она, верила женщина, что в эту белизну, в эти проклятые белые и пустые простыни, цветочки и птички нитяные могут вдохнуть жизнь, когда они лежат на правильной стороне, и что мир будет смотреть добрее и что сам мир будет выглядеть лучше…
Он рыдал, и его слезы смешивались на столе с пролитой ракией.
