Олег Зайончковский - Петрович
Это был типичный район новостроек, дурно принявшихся на подмосковных болотах и безвременно одряхлевших. Дома здесь стояли вразброс — большие, многоглазые, но фонари у их подножия давно отцвели. Правда, некоторые из них еще тлели загадочными фиолетовыми угольками, но большинство угасло совсем — честно и бесповоротно. Ослепшие улицы были чреваты неожиданными встречами: люди в потемках налетали друг на друга, и тогда из грудей их вырывалось рефлекторное мяуканье выдавленного воздуха.
Впрочем, улица, которой шагал Петрович, была освещена и притом дважды: вывеской «…астроном» и чудом сохранившимся действующим фонарем на углу. В свете вывески прямо под дождем лежал в свободной позе очередной местный пьяница, а в мертвенных лучах фонаря бранились две какие-то женщины с хозяйственными сумками. Миновав и пьяницу, и матерящихся женщин, уклонившись от нескольких столкновений со встречными прохожими, Петрович свернул в прямоугольную арку, пробитую в теле длинной многоэтажки, и таким посредством попал во двор, больше напоминавший бесхозный пустырь. И тут его ждало последнее испытание.
Даже в ясную погоду во дворе под домом вместо палисадников стояли непросыхающие лужи. Но сегодняшний дождь дал лужам силу паводка, — они вышли из берегов и объединили в целое свои воды. Петровичу предстала обширная акватория, таинственно мерцавшая оконными отсветами.
Покуда он размышлял, как ему, не выкупавшись в ботинках, добраться до подъезда, аркой простучали легкие каблуки. Едва различимая в темноте, женщина без колебаний приступила к переправе. Она запрыгала по-воробьиному, удивительно ловко находя среди воды редкие асфальтовые отмели. Вдохновленный примером, Петрович последовал за женщиной, повторяя ее ходы. Казалось, они оба, впав в детство, играют в «классики». «Хождение по водам» это завершилось у подъездного крыльца, и здесь только Петрович обнаружил, что приходится своей спасительнице внучатым племянником, а она была его собственная тетя, возвращавшаяся, как и он, домой после трудового дня.
Тетя Таня не удивилась их нечаянной встрече. Она лишь окинула Петровича критическим взглядом и выругала его за то, что он ходит без зонта:
— Не хватало мне еще, чтобы ты заболел! — проворчала она.
Голос ее ничуть не напоминал Иринин — он был шершавый, как у всех одиноких, много курящих немолодых женщин. В остальном же тетя Таня походила на свою сестру, словно дружеский шарж: тот же нос, но больше размером, те же жесты и походка, но гораздо энергичнее. Решительнее была она и в обращении с Петровичем, — там, где Ирина подбирала бы слова долго и тщательно, тетя Таня выражалась кратко: «Дурак!». Этим словцом и всем складом характера она напоминала другую даму — Генрихову давно умершую бабушку Елизавету Карловну. Не странно ли, что две женщины, не состоявшие в кровном родстве и не знавшие друг друга, имели так много общего? Возможно, их закалила Москва — город, где им обеим судьба назначила коротать безмужний век.
Они зашли в лифт. В тесной, давно не мытой кабинке воняло как всегда, но вскоре тетя Таня уловила в привычном букете запахов свежую струю. Она потянула своим большим носом и строго осведомилась:
— Пил?
Путь на шестнадцатый этаж был неблизкий, и Петрович успел рассказать ей про митрохинскую свадьбу. О божоле и припадке Олега Михайловича он счел за благо умолчать. Лифт, подрагивая, одолевал этаж за этажом, а снаружи что-то цеплялось за его бока и неприятно скребло.
Вот она — станция конечная. Лестничная площадка с намалеванным на стене числом «16», с выбитым плитчатым полом и с непременной детской коляской в проходе. Пассажир коляски, наверное, давно уже ходил своими ножками — в школу за «двойками» и в «…астроном». Двери на площадке были с трехзначными номерами, и одна из этих дверей вела в тети-Танины частные покои.
Из теплой темноты квартиры повеяло настоявшимся за день благовонием горшечных цветов, парфюма, книг и старой мебели. Вспыхнул свет, и Петрович оказался в окружении разнообразных вещей и вещиц, большей частью маленьких и хрупких. В свое время эти вещицы, давно поделившие между собой пространство стародевичьего жилища, были очень недовольны водворением Петровича. Тетя Таня за них беспокоилась и зорко следила за руками племянника — всё поправляла сдвинутые им невзначай безделушки и многочисленные пепельницы, которые держала в стратегически важных точках квартиры. Даже вымытую Петровичем посуду она собственноручно располагала на сушилке в определенной, единственно верной последовательности.
Раздевшись и переобувшись, тетя и племянник разошлись по комнатам, чтобы привести себя в домашний вид. Спустя несколько минут облаченная в халат тетя Таня проследовала в ванную и там заперлась. Еще минут через десять она вышла на кухню — уже без макияжа, но ничуть от того не подурневшая. Здесь она зарядила свой суховатый рот длинной папиросой «Казбек» и приступила к организации ужина.
Откровенно говоря, кулинария не была тети-Таниным призванием. За все то время, что жил у нее Петрович, она даже не научилась отмерять вермишель в количестве, потребном для двух персон. Иногда гарнира получалось мало, и ужин заканчивался голыми котлетами, а иногда наоборот — вермишель всходила в кастрюле ошеломительной массой, так что отливать ее приходилось в несколько приемов. Время от времени, в целях разнообразия, тетя Таня вместо вермишели варила макароны, но и с макаронами у нее была та же проблема. Только котлеты оставались неизменными при любом гарнире: три Петровичу и две тете Тане.
За ужином они сидели, разгороженные, как всегда, газетой. «Вечёрка» располагалась вертикально в специальной проволочной подставке — так, чтобы тете Тане было удобней читать. Петровичу читать было неудобно, но он почти уже научился, сидя по ту сторону подставки, узнавать городские новости снизу вверх. Впрочем, когда дело дошло до чая, тетя убрала со стола и газету, и подставку. Их сменили коробка «Казбека» и пепельница, сделанная из раковины морского моллюска. Перемена эта означала, что пришло время для беседы.
— Ну, Петрович, — тетя глубоко, по-мужски затянулась, — расскажи, чем, кроме пьянства, ты сегодня занимался. — В него через стол полетели кисловатые дымные клубочки.
Он пожал плечами:
— Каждый раз ты спрашиваешь, и каждый раз я тебе отвечаю: ничем.
Тетя Таня нахмурилась:
— Скверно. Ты должен приобщаться к труду.
Петрович тоже, на правах взрослого, закурил и дал по тете ответный табачный залп:
— Тебя не поймешь: то мне к цивилизации надо приобщаться, то к труду… Говорю же тебе, там все бездельничают: или рисуют люстры для дома, или с ученым видом что-нибудь пропорционируют.
Она щелкнула папиросу перламутровым ногтем:
— Ты слишком мал, чтобы судить… это во-первых. А во-вторых, если ты разумный человек, то всегда найдешь себе занятие.
Петрович усмехнулся:
— Ну да, будь я разумный, так тоже бы люстру рисовал… Только куда мне ее вешать?
Поговорив еще в таком духе и густо надымив в маленькой кухне, тетя с племянником задавили в пепельнице-раковине каждый свой окурок и разошлись, не вполне довольные друг другом. Остаток вечера тетя Таня провела за письменным столом в углубленном созерцании своей коллекции марок, а Петрович, вытянув с полки второй том Льва Толстого, отправился на Крымский полуостров, в самое пекло севастопольского сражения.
Было уже около полуночи, когда Петрович захлопнул книгу, встал с тахты, чтобы погасить свет, и… подошел к окну. Взамен Севастополя, только что сданного неприятелю, глазам его предстала галактическая туманность другого, куда более величественного города.
Москва, таившая в себе бесчисленные населенные миры, часто и вправду казалась Петровичу бесформенной и непостижимой, словно космос. Но сейчас — сейчас панорама ее была взята в буроватую, будто захватанную рамку ночного неба. От этого зрелище складывалось в целое — в образ, хотя и грандиозный, но все-таки помещающийся в кадр его воображения.
Прошло еще немало дней, сырых и промозглых, покуда не выпал настоящий снег. Плотные белые парашютисты — этакие маленькие митрохины — свалились на москвичей внезапно, превосходящим числом. Снежинки высаживались на шляпы и береты, на капюшоны и непокрытые макушки — и гибли во множестве, как подобает десанту.
Ниночка в то утро глушила оконные щели бумажной лентой, пользуясь вместо клея отечественным мужским кремом для бритья. На ее месте за столом сидел Петрович и правил митрохинскую статью о пользе пространственной организации среды. Сам теоретик в это время колол сахар тяжелой металлической рейсшиной. Кроме них троих, в комнате никого не было. Станислав Адольфович уехал на ИКСИД, Всемирный конгресс дизайнеров, а Олег Михайлович отсутствовал по причине отсутствия Станислава Адольфовича. Авакян ожидался, но не скоро, — художник еще брел далеко подмосковным стынущим полем, где зазимок пудрил земные скорбные морщины.
