Марина Вишневецкая - Вышел месяц из тумана
Оговорено было заранее, что в течение акции, от момента начала и до конца, о котором Большой, то есть Нина, сообщает поднятием и разведением рук, все хранят гробовое молчание, но посвистывать для создания атмосферы не возбранялось.
Он пошел на зеленый и нырнул в переулок, но машин было мало, и они побежали на красный, чтоб его не терять. Он их чувствовал – это было заметно по шагу, который он постепенно все ускорял, и по шее, напряженно застывшей в мохеровом шарфе, не позволявшей голове обернуться, и еще по руке, не размахивавшей портфелем, как положено при поспешной ходьбе, а свинцово повисшей. В середине квартала он все-таки оглянулся, но как будто бы не на них, а затем только, чтоб перейти дорогу. И увидел их, и рванулся чуть не бегом. А они ведь себя от него не скрывали, прямо скажем, наоборот, и поэтому сразу же побежали за ним через улицу. И теперь уже в нем не осталось сомнений. Его шея в мохере вертелась то влево, то вправо: он искал очевидцев, попутчиков или милиционеров, если вдруг повезет, а еще он следил, чтобы метры, их разделявшие, не сокращались. На углу, как какой-нибудь чахлый росточек, инстинктивно стремящийся к свету, он вдруг вытянулся всем телом к фонарям, заливавшим ближайший квартал, потому что в его середине возвышался обкомовский дом,– по секундной заминке, по резкому развороту легко было вычислить, что вообще-то ему бы совсем не сюда!– и пошел не сюда, но зато чуть уверенней, полагая, что мусора, обитавшие в освещенном подъезде, так и бросят свой пост для спасенья такого хмыря.
Метрах в двух перед ним пробежала дворняга. Он подумал, наверное: не в подъезд ли, сверкавший надеждой?– и немного замедлил шаги, ожидая какого-нибудь совпадения, милицейского или просто хозяйского окрика: «Шарик! Ко мне!» – но шикарная дверь с позолоченной ручкой не дрогнула. Он с тоской проводил ее долгим, прилипчивым взглядом – Нине даже пришлось придержать их за локти и тихонечко свистнуть – отчего он рванулся вперед уже в полном отчаянии и опять изменившись в походке. Он теперь был предельно развинчен в локтях и коленках, его руки беспричинно сгибались, а ноги ни с того ни с сего проседали… Впрочем, это через мгновение объяснилось иначе: за обкомовским домом, почти что впритык, тротуар уже не был расчищен, и, попав вслед за ним в полосу гололеда, они стали скользить, разгоняться и снова скользить, пока Нина их не одернула строгим и весьма своевременным свистом, потому что их добренький оказался уже на другой стороне, норовя незаметно нырнуть в невысокую подворотню. Но они обогнали его и сгрудились в проходе, как будто чтоб прикурить. И ему ничего не осталось, как шагать до угла, повернув за который, он, наверное, побежал, потому что, когда они выскочили на перекресток, он как раз уже падал, роняя ондатру, но цепко держась за очки и портфель.
«Поднимаем его и уходим. Передай остальным!» – Нина буркнула Игорю в самое ухо и помчалась к лежащему, к вставшему на четвереньки… И, подняв его шапку, аккуратно ее водрузила на лысую голову. Он уже поднимался с колен, но от этого поскользнулся и снова осел. И увидел нависшего Пашку Большого, и промямлил: «Ребята, за что?» – и почти что взлетел, потому что Большой взял и поднял его за подмышки. А Малой вместе с Владом и Игорем стали с разных сторон с него стряхивать снег: «Что ж вы так? Да-а, папаша, неосторожно. Спинку мы вам очистили. Плечики тоже!» – и вдруг, бросив его, обалдевшего до бессловесности, до дурноты, побежали обратно, только раз оглянувшись,– он стоял, точно суслик в пустыне, обняв свой портфель,– и бежали квартала четыре, не от страха, конечно, а сбросить напряг – Малой правильно выразил общее состояние: «Ну такая во всем организме усталость металла!» – «Объяснить почему?– Влад для этого остановился на решетке у дерева и дождался, чтоб все к нему подошли.– Потому что догнать-то догнали, а вмазать не вмазали!– и, достав „беломорину“ и зажигалку, закурил.– Вы поймите! Это против природы. Это вредно влияет на организм!» – «Ты не шутишь?– голос у Нины дрогнул.– Ты себе отдаешь отчет в том, что ты лепишь?!» – «Не шучу! Просто, будучи девушкой… приношу извинения, женщиной, ты не можешь понять первобытной природы мужчины!» – «Перст! Но все первобытное мы должны преодолевать!» – «Что-что-что?– на ее почти крик Влад мурлыкал из дымного облачка: – Ну, положим, от девушки я готов был услышать подобную чушь. Но от женщины?!»
Они снова общались друг с другом на своем языке – обижая, лаская или просто лишь выделяя друг друга из толпы малолетних,– и, вытащив пальцы из рукавицы, Игорь больно вогнал их ногтями в ладонь.
Оба Пашки, уже раскурив по «дымку», отозвались почти одновременно: «Лично я… Лично мы его квасить не собирались. В мыслях не было!» И из Нининых стиснутых губ сразу вырос цветок: «Я люблю вас! Мизинчик! Большой! Безымянный! Я люблю вас! Сегодня мы все молодцы! Всем ура!» – и сняла с себя кепку, и подбросила вверх. Тут-то все и увидели вместо длинных волос ее стрижку под мальчика и присвистнули. А Малой даже дернул за прядь: «Высший класс! Я сначала подумал,– парик! Ну, Большой, ты даешь!» А у Игоря почему-то вдруг стиснулось сердце. Без волос она стала еще более хрупкой и, наверное, даже красивой, но какою-то необдуманной красотой: эти скулы вразлет, эти ноздри, дрожащие от ликования, эти губы на половину лица и глаза, не имеющие фактически цвета, только свет,– вся она, как черемуха ночью, трепетала и заставляла тебя трепетать. А потом он подумал, что это опять ОРЗ, хотя горло еще не болело, но спина уже взмокла и немного знобило. И пока они шли к остановке, Игорь слушал вполуха то, что Нина называла «разбором полетов».
На ветках каштанов бугрились замерзшие капли, а осины, остекленев целиком, тихонько звенели и там, где стояли перед зажженными окнами, переливались. Малой сожалел, что все кончилось слишком уж быстро и поэтому добренький не дошел до кондиции, а Большой вместе с Ниной ему возражали, что как раз и дошел, что шикарней финала, чем поднять его на ноги и культурненько отряхнуть, и придумать нельзя было; но потом не без помощи Влада они согласились, что следующих добреньких надо все же мытарить подольше, а для этого надо знать проходные дворы и подъезды, то есть место, где проводится акция, должно хоть кому-то быть с детства знакомым… Вместо слов Игорь слушал взмахи рук, повороты ее головы и немного поспешную грациозность походки – не смотрел и почти что не видел, а именно слушал – так, наверно, магнитное поле знает все про бегущий по его медным жилам электрический ток, и растет вместе с ним, постепенно заполняя собою пространство… и спадает, и исчезает вообще, если цепь разорвать! Он почувствовал это на остановке, когда Нина и Пашка Малой помахали им сжатыми кулаками уже из трамвая и отчалили в ночь, и в груди что-то вдруг сорвалось и рванулось туда же, за ними, а внутри соответственно все опустело. Пустота расползалась, как тьма… Влад спросил у Большого: «Ты хотел бы с ней переспать?» – а Большой, сделав вид, что зевает, промямлил врастяжку: «Дело в том, Владислав, что я не люблю блондинок!» – «Знаешь, Павел, кого бы я из блондинок приделал? Мерлин Монро!» – и зачем-то запукал губами и вдруг ими же засвистел из «Мужчины и женщины» фантастической грусти мотив, от которого в опустевшей груди что-то все-таки вдруг засаднило.
Три последующих дня его мучили еще более резкие перепады от какой-то промозглой, пугающей вымороченнрсти до бессмысленно сотрясающего восторга. И тогда наконец он отважился предположить, что, во-первых, влюблен, может быть, мимолетно, и поэтому более важным ему показалось открытие, совершенное им, так сказать, во-вторых: очевидно, влюбленность есть духовный аналог оргазма: переполненность, содрогание, ликование и – пустота. Очевидно, по этой причине и притих его «взбалмошный друг»! Или все-таки не по этой? На рассвете четвертого дня эту его затянувшуюся индифферентность Игорь вдруг ощутил как начало какой-то непоправимой болезни и, едва дотерпев до восьми, побежал в институт, отыскал в расписании пятую силикатную группу, полчаса проторчал возле нового корпуса, но Андрей Ковальчук, за полтинник дающий смотреть, а за два рубля продающий неприличные фотографии, так на первую пару и не пришел. Но зато обнаружился вдруг на их общем потоке по истории партии. Игорь сунул ему свой полтинник в курилке, и за это Андрюха прошел с ним в уборную, из-под свитера вынул чуть смятую, его потом припахшую пачку и позволил с ней ненадолго, не до звонка, потому что желающих еще четверо рыл, запереться в кабинке. А надолго, как оказалось, ему было совсем и не нужно, его «взбалмошный друг» – так слепые читают руками – в тот же миг различил вместе с ним эту вечную сказку без слов про литые округлости и курчавые нежности – от надолго он просто сошел бы с ума, он и так, записав под диктовку «Тема лекции: 1.Троцкистско-зиновьевский блок», вдруг увидел, как старенький Троцкий в запотевшем пенсне и задравшая юбки молодая крестьянка Зиновия этот блок образуют,– и тревожно сглотнул, и, не зная зачем, оглянулся,– его профиль, теперь же его потерявшийся взгляд изучала Оксаночка из Богодухова, точно кошка, без выражения и не мигая.
