Ирина Горюнова - Странная женщина (сборник)
Повисла неловкая пауза. И тут у меня за спиной, где я не разглядел никакой двери, что-то заскрипело, крякнула половица и глухой мужской голос произнёс:
– Привет честно́й компании!
Я обернулся. Позади меня в каком-то неожиданно открывшемся тёмном проёме стоял человек-гора, вдвое больше Матильды, с грубо слепленным лицом и хищным носом. Казалось, изо рта его капали слюни.
Ирниколавна в этот момент как-то съёжилась и стала меньше, чем была.
– Ну, заходи, коли сам пришёл, – как можно более равнодушно сказала Матильда, цепляя на вилку солёный огурец. – Водку будешь?
Человек-гора погрузился в диван, широко зевая, развёл руки, чуть не задев меня и не сбив со стола бутылки, внутри его что-то хрястнуло, он удовлетворённо свёл руки со сжатыми кулаками к голове, поиграл мышцами, затем расслабился и коротко сказал:
– Наливай!
Ирниколавна метнулась к столу и разлила по стопкам ему, Матильде, мамаше, мне и в последнюю очередь себе. Проклюнулась какая-то иерархия.
– Познакомьтесь, Никита, брат мой, Степан, акробат в прошлом. А теперь… – начала Матильда.
– Перестань! – оборвал её брат.
– А Никита – журналист, коллега Ирины, – завершила представление Матильда.
– Аааа, – глубокомысленно произнёс брат-акробат и самостоятельно налил себе по новой.
От него шёл дух чего-то животного, плотоядного, хищного. Мамаша, бросив на него испуганно-презрительный взгляд, удалилась в свою комнату. Мы остались вчетвером.
– Ну и о чём же вы пишете, товарищ журналист? – ехидно спросил он, загребая рукой со стола картофель, хлеб и что там ещё подвернулось и запихивая себе в рот.
– Обо всём, – спокойно ответил я, – да хоть о вас!
– Обо мне неинтересно. – По его лицу скользнула тень не то ухмылки, не то скрытой угрозы.
– А мне было бы интересно сделать с вами интервью о цирке, – уже настойчиво сказал я.
Брат-акробат налил себе водки в пустой стакан, стоявший на столе, и, занюхав куском хлеба, кивнул на Матильду:
– Вон с ней сделайте! Она на цирке не одного тигра съела!
С этими словами он встал, махнув рукой на прощанье, и удалился в тёмную нишу, из которой пришёл. За ним глухо ухнула невидимая, но тяжёлая, судя по звуку, дверь.
– К себе ушёл, в номера, – язвительно сказала Матильда, как будто оправдываясь за свой испуг, своё молчание и сомнительное гостеприимство.
Ирниколавна перекрестилась:
– Сегодня хоть без драки.
– А что, бывает и с дракой? – заинтересовался я.
– Молчи! – прикрикнула на неё Матильда.
Ирниколавна уже некоторое время жила у Матильды. В связи с чем редко появлялась на работе. Главный терпел её ещё полгода, а потом перевёл на полставки. Но свой любимый кабинет с книгами, бутылками и окурками она никому не отдавала. Писать перестала вовсе, приходила только за урезанной зарплатой или занять денег. Однажды пришла с фингалом под глазом, пряча глаза в один и тот же поношенный свитер.
– Что случилось? – с сочувствием спросил я.
– Матильда меня побила, – тихонько поскуливая, призналась Ирниколавна.
– За что?
– Да ни за что! Просто поругались.
Её потрясывало.
– Может, чая? – предложил я.
– Нет, лучше водки, – глубоко вздохнула Ирниколавна. И я не смог отказать.
Теперь она всё чаще стала приходить побитой. Мне удалось разговорить её и выяснить, что Матильда обвиняла её в том, что она мало приносит домой денег, подозревала, что Ирниколавна пропивает их сама или где-то прячет.
– Она не верит, что главный перевёл меня на полставки. Пойдём со мной, тебе она поверит.
– Извини, но при всей любви к тебе я в этот дом больше ни ногой!
И Ирниколавна тягостно вздыхала, выпивала рюмку, утиралась рукавом свитера и смотрела в окно.
– Ушла бы ты от неё, – сказал я, – добром это всё не кончится.
– Куда мне идти? – серьёзно спросила Ирниколавна.
– Как куда? Домой. У тебя же квартира есть!
– Нет у меня квартиры, – выдохнула она из себя новую страшную тайну.
– Как нет?
– Я её Матильде продала, точнее, её дочери.
И тут у меня голова закружилась, перед глазами поплыли разноцветные пятна.
– Зачем?!
– Я же говорила, я была ей должна. Она меня кормила, одевала, поила…
– И что?
– Ну и деньги за полквартиры я ей отдала в счёт долга, а вторую половину она положила в банк под проценты.
– А почему не ты?
– Ну я же не умею этого всего. У неё лучше получается. Потом в любое время смогу снять.
– Как же ты снимешь, если положила она?
Ирниколавна пожала плечами и жалобно посмотрела на меня. Я налил ещё стопку.
Через неделю она пришла вся в синяках и поцарапанная.
– Что с тобой?
– Матильда меня выгнала из дома.
– И где ты живёшь?
– В будке. С собакой.
– Это конец, Ирниколавна! Ты понимаешь, что это конец? – Я думал, у меня треснет голова от ужаса. – Пойдём в милицию!
– Нет, Никит, поздно, – покачала она головой, – ничего уже не поделаешь. Милицию однажды вызывали соседи, когда мы дрались на улице и орали друг на друга. Они посмотрели, развернулись и уехали. Поеду к ней на дачу, буду там жить. А там как Бог подаст.
– А зимой? – Голос мой дрожал.
– Там печка есть.
В отчаянии я позвонил Вере Сергеевне и всё рассказал. Она поехала к Матильде, но та её не пустила даже на порог. Вера Сергеевна написала заявление в милицию. Те отмахнулись рукой. Бомж – он и в Африке бомж.
Я всё ждал, что однажды распахнётся дверь, войдёт Ирниколавна и скажет: «Никита, займи трояк!» И я сам с радостью сбегаю ей за водкой. И мы посидим, как бывало, по душам, и она скажет, что помирилась с Верой Сергеевной, ушла от Матильды и у неё всё хорошо.
Но больше она не приходила.
Через месяц из-за личных проблем я уехал из города Т и занялся обустройством новой жизни. Однажды утром на работе раздался звонок.
– Никита, только что сообщили, что она сгорела. – Я не узнал голос Веры Сергеевны.
– Кто? – не понял я.
– Ирниколавна… – На том конце провода было не разобрать, рыдания ли раздаются в трубке или телефонные кабели в ужасе обсуждают эту новость. – Вчера. У неё на даче. У Матильды.
В голове пронёсся весь прошедший год со всеми его кошмарами, проданная квартира, отнятые и положенные в банк деньги Ирниколавны за полквартиры на имя Матильды, побои, жизнь в собачьей будке, брат-акробат с тёмным настоящим, дочка, купившая квартиру и дружившая с ментами… Паучья сеть заманила её к себе и замкнула кольцо.
В некрологе в той самой газете, где она работала, было написано: «Причины пожара установить не удалось». Соседи по даче вроде бы слышали ночью какие-то крики, но выйти из своих домов побоялись. Пожарных вызвали только утром, когда от дачи уже ничего не осталось, кроме развалившейся печки. Опознала её останки Вера Сергеевна по опалённому куску вечного свитера и чудом уцелевшей родинке на правой щеке.
Алёна Жукова
О женском начале и мужском конце
То, что Милочка нравится всем вокруг, было ясно с её пелёнок. Воспитательница детского сада, накручивая на пальчик Милочкин локон, приторно сюсюкала: «А кто у нас такой хорошенький? У кого щечки яблочки, а губки ягодки, у кого глазоньки синие, а волосики золотые?» Милочка сосала палец, слушала и запоминала. На зимних утренниках она была незаменяемой Снегурочкой, а в спектаклях Принцессой. Когда она пошла в школу, то буквально самый первый школьный звонок оторвал её от земли. Директриса, несмотря на серьёзность конкуренции девочек из «нужных» семей, выбрала именно её, вручив медный колокольчик и усадив на щуплое плечо десятиклассника. Тогда Милочка ещё не поняла, но уже почувствовала своё женское предназначение: надо сесть на мужскую шею, cвесить ножки, и пусть носит, пока не надорвётся.
Обычно там, где она появлялась, возникало что-то наподобие электрического разряда, такая небольшая шаровая молния, отскакивающая от её сияющих глаз и мгновенно ослепляющая оказавшихся поблизости представителей противоположного пола. Но очень скоро зрение у них восстанавливалось, и они, прозрев, исчезали в неизвестном направлении. Не потому, что она была, например, глупа, всё было в пределах нормы, даже выше. Просто у неё были принципы, и отказываться от них она не собиралась. Школу почти на отлично закончила. Могла в любой институт поступать, но по причине красоты решила попробовать в театральный. Не взяли, но предложили в модели пойти. Она сходила на фотопробы, намучилась, устала и плюнула. На кой ей сдались эти психи-фотографы. Так и сяк вертят, да ещё хамят, мол, глаза у вас пустые, а пальцы короткие, хорошо бы ручки за спину спрятать. В кино сниматься хотелось. На кинопробах уж точно самая красивая была, но после никто не перезвонил. Потом захотелось в конкурсах всяких красавиц поучаствовать, да рост и рельеф телесный не позволил. В ней всего было как положено, а не так, как требуется. «И чего хорошего в жирафках этих тощих, – думала она, разглядывая свои сочные прелести, – у них что сзади, что спереди плоско, только кости торчат». И так думали многие, но не признавались, иначе бы Милочка без всяких там конкурсов стала Королевой красоты, по крайней мере, их микрорайона. Но так и не стала, может, потому, что знала себе цену или сама её назначила, но к телу всяких там желающих за просто так не допускала. А влюбляться не получалось. Это было вроде как не про неё. А как влюбишься, когда подбородок только вверх, спинка прямо и шаг от бедра? А ещё волосы могут растрепаться, косметика размазаться. Видела она своих подруг влюблённых. Смотреть страшно. Сначала вроде даже ничего, хорошеют, но потом всё хуже и хуже. Даже если замуж вышли, дурнеют прямо на глазах. В общем, дело подходило к тридцати, неказистые подружки влюблялись без памяти, сходились и расходились, обзаводились мужьями и детьми, а вот Милочка всё никак. Уже и планку понизила с большого бизнеса до среднего, на свидания ходила, но ни разу голову не потеряла. Тот факт, что она ещё в девушках ходит, радовал только православную бабушку да маму – заслуженного работника дошкольного воспитания. Сама Милочка относилась к этому как к несомненному преимуществу в поиске потенциального мужа, способного щедро оценить её женскую стойкость.
