Анна Йоргенсдоттер - Шоколадный папа
Этой ночью скрипка Каспера звучала в другом городе. Андреа слышала во сне: красиво. Видела лица женщин у сцены: прекрасные, цветущие. Чужие тела, улыбки, пухлые губы: жадные, мягкие, расслабленные. Не то что у Андреа: мерзлые, сухие, нервно-посиневшие.
В их взглядах читалось желание. Они пытались скрыть его густыми блестящими челками, а Андреа их обрезала: меня не проведете! Кольцо на пальце у Каспера им не преграда. Кольцо Каспера сверкает в свете рампы.
Андреа бредет на кухню, беспрерывно кашляя. Спрей от астмы и болеутоляющее. Опускает жалюзи. Шаги на лестнице.
Ой, а времени-то уже! Подумать только, как быстро бежит время, когда тебе весело! «Привет, любимый, все хорошо?»
Эти ужасные женщины. Девушки. Фанатки. Потаскушки.
Приветливых вопросов не дождаться. Улыбку не выманить на поверхность.
«Привет, любимый, а вечеринка после концерта была? Как здорово!»
Вместо этого — невнятное ворчание. Мрачный взгляд и локти в разные стороны. Кто-нибудь всегда найдется: ну хотя бы чуточку влечения, а? Тайна нового тела. Хриплый смех — или переливчатый. Чувство весны. Не то что промерзшее тело Андреа. Бледная кожа, астматическое горло, урчащие кишки.
Шаги на лестнице. Шаги за дверью.
«Привет, любимый! Какие у тебя красивые красные глаза! И зацелованные губы!»
Образ Маддалены. Пыхтит кофеварка. Снюс под губу и черный кофе. Нет, Андреа вообще не представляет, как выглядит Маддалена. Но Карлу сегодня ночью она звонила с правильными намерениями. Чтобы спросить. Эва-Бритт сказала бы, что это шаг в верном направлении, а потом добавила бы, что в возрасте трех лет папа занимает самое важное место, и еще пальцем потрясла бы, подчеркивая важность сказанного. Она не раз это повторяла, неизменно ссылаясь на труды по психологии. Чтобы Андреа наконец поняла, какое тяжелое у нее было детство. В возрасте трех лет кроха покидает стесняющие мамины объятия и попадает в папины руки, которые должны показать отпрыску мир, поднять девочку высоко-высоко, чтобы она парила над землей и щебетала, как птенец, широко раскинув руки; чтобы боялась, но была в надежных руках, а не жалась с воем к сухой маминой груди; чтобы мамин вопрос «В какой стране сейчас папа?» не касался девочки. Эти вопросы, это беспокойство тело впитывает с пищей. Возьми меня на руки, мама! Но у мамы нет сил, она измотана ожиданием и беспокойством, невысказанными вопросами. Мама ничего не говорит, но девочка, которой больше некого слушать в своем маленьком мире, все равно слышит: слышит все, что происходит внутри у мамы. Эва-Бритт вновь потрясает перстом: «Другая женщина — остерегайся другой женщины».
Андреа наливает кофе в голубую свадебную чашку, кладет под губу снюс, пьет кофе короткими спокойными глотками — да, Эва-Бритт, Андреа внимательно следит за Каспером и всеми женщинами мира. Да, Эва-Бритт, она всех обезоружит. Или еще лучше: прежде чем Касперу вздумается ее бросить… а вдруг ему уже вздумалось? Андреа допивает кофе, достает миску для теста, шумовку, поварешку, молоко, дрожжи, муку, льняное семя, дробленую пшеницу, пряности, растительное масло (оно все же лучше маргарина).
На часах двадцать минут третьего, и хлеб, похоже, испекся. Прежде чем отправиться в спальню, Андреа вынимает его и, накрыв полотенцем, оставляет остывать и благоухать — скоро Каспер снова будет с ней. Андреа закрывает глаза и засыпает.
Просыпается.
На часах четыре! Каспера нет дома! С Каспером случилось несчастье! Он встретил другую и не хочет возвращаться! Стены плачут. Шаги за дверью.
«Привет, любимый, какой у тебя усталый вид».
«Я встретил другую!»
Я ЖЕ СКАЗАЛА, ЧТО СТЕНЫ ПЛАЧУТ. Грохот и стук, но Андреа не смеет шевелиться, не смеет включать телевизор, мыть посуду, стирать. На часах половина пятого. Пусто, немо, внутри все иссохло. Не включает музыку: что если Каспер позовет, а Андреа не услышит? В голове картины одна страшнее другой. Шведский автобус — а может быть, автобус со шведами — то ли столкнулся с другим, то ли перевернулся где-то в Италии. А вдруг он там?! Лежит и беспомощно истекает кровью? В Италии? Андреа, умоляю тебя, где логика?
Шаги на лестнице, за дверью.
«Привет, любимый, ты с кем-то трахался — ну и как, приятно?»
Может быть, он сказал не в три, а в пять? Андреа принимает таблетку, чтобы заглушить суматоху в голове, избавиться от затхлого запаха прошлого.
Желтая рубашка с отпечатками чужих рук, сколько ни стирай. Андреа вспоминает фотографию, на которой Карл словно собирается подняться из кресла, а вокруг все семейство. Рубашка горчичного цвета. Запах того, кто, возможно, не вернется домой, свербит в носу. Андреа поливает себя духами и лаком для волос, размазывает тональный крем и пудру. Обводит глаза, колдует над собой, чтобы стать достойной его, мужа, Каспера. Но даже Лувиса, самая красивая женщина мира, не смогла удержать своего мужа. Ужасные женщины толпятся в голове, шепчут: «Берегись! И не думай, что ты чего-то стоишь».
Вокруг царит жуткая тишина, Марлон трется о ноги Андреа. Бросает призывные взгляды, но не издает ни звука. Андреа далеко, она застыла. Перед глазами — ярко-желтый «пассат», проезжающий мимо вырубок, мимо хвойного леса. Твои руки держат руль, Карл, суставы побелели. Зима, стужа, Лувиса кричит: «Выпусти меня!»
Автомобили тормозят, оставляя на земле белые следы. Дверь закрывается, открывается. Шаги: вверх по лестнице, вниз.
Привет, любимый, ничего ведь не было, правда?
пожалуйста, не бросай меня
пожалуйста, отпусти меня
выпусти меня сейчас же!
Андреа слышит, как открывается дверь, и в то же мгновение начинает действовать таблетка.
Каспер стоит перед ней, скрипка под мышкой. Улыбается: похоже, искренне. Беспокойство Андреа прячется от его уверенного взгляда.
— Прости, мы немного задержались: долго упаковывали вещи, искали дорогу… — Он улыбается и гладит ее по щеке. — У тебя такой усталый вид!
— Да и у тебя не цветущий… Как все прошло?
— Просто отлично! Жаль, что тебя там не было. — Он берет ее за руку, ведет на кухню. — Ох, как вкусно пахнет, можно отрезать кусок?
— Ну конечно. — Ей не хочется отпускать его; он густо намазывает хлеб маслом, она — легким сыром. Гостиная, он плюхается на диван рядом с Андреа, откусывает пару кусков («Как вкусно!»), целует ее, нежится. Таблетка смягчает и очищает. Так просто целовать в ответ. Никаких сомнений.
Каспер и Андреа веселятся
Андреа встает первой, приносит болеутоляющее на двоих. Тело сотрясается от страха и тоски: нечеткие воспоминания о ссоре, о событиях, которых не должно было происходить. Но их можно изгнать из тела, если направить мысли в будущее: что сделано, то сделано, вчера — это вчера. Вырваться трудно, но без этого нельзя. А Каспер — Каспер не встает. Она сидит рядом, на краешке кровати, чтобы он понял: все не так страшно. Ну, поссорились. Ну, поругался с охранником, ну, выставили за дверь. Ну, повздорил с тем здоровяком в баре, но ведь она, как всегда, выталкивала других девушек с танцпола, ей всегда мало места, хочется больше. Она тоже хороша!
— Послушай, — говорит она, вдыхает поглубже, — мы оба перебрали, но это вовсе не страшно. Сегодня будем отдыхать, заботиться друг о друге, будем смотреть телевизор, пить лимонад. Ты не сделал ничего плохого!
Но Каспер укутывается в одеяло, прячет всего себя внутрь.
— Да я просто урод, — доносится из-под одеяла, — я недостоин жизни.
Андреа замирает, ей хочется сорвать с него одеяло, ударить подушкой, но Касперу не станет веселее от этого.
В такие дни Каспер не хочет завтракать с Андреа. «Я ужасный человек», — повторяет он. «Вовсе нет, — отвечает она. — Я люблю тебя». В такие дни совершенно не важно, любит она его или нет. Слова не проникают под одеяло, им не пробраться в мир Каспера. Этот мир жесткий и черный, ей туда не попасть.
— Я хочу спать.
Внутри все морщится от неприятия, ей хочется крикнуть: «Прекрати, не будь таким!» Но он именно такой, и может пройти несколько дней, прежде чем он снова захочет выбраться наружу, быть с Андреа и делить с ней трапезу. Тогда он тысячу миллионов раз будет просить прощения: «Прости, я такой ужасный человек, не понимаю, почему ты хочешь жить со мной».
Произносит такие слова. Говорит, что он недостоин Андреа и не хочет даже прикасаться к ней в такие дни: разве можно ему трогать такую красоту?
— Но я же очень люблю тебя, — отвечает она, и иногда слова более или менее достигают его, но чаще кажется, что он не совсем или вовсе не слышит.
— Это правда? Правда любишь? — Улыбка зарождается, но тут же гаснет в сомнениях: — Но почему?
— Потому что ты такой чудесный человек, — снова пробует Андреа.
— Эх…
