Илья Масодов - Черти
— Ложись со мной, — сказал он Клаве. — Я один уснуть боюсь.
Клава видела, что Ваня обманывает: в его блестящих, широко раскрытых глазах совсем не было страха, скорее какой-то лихорадочный восторг, но она оставила книгу и, погасив лампу, стала раздеваться. За спальной рубашкой Клава не пошла, а залезла к Ване под одеяло голой, потому что знала, что именно этого он и хочет. Она легла возле мальчика на живот, скрестив руки под щекой. Ваня был неподвижен.
— И что ты теперь? — спросила его Клава. — Уснешь?
— Ты — голая, — сказал Ваня, коснувшись боком руки бедра Клавы. — Ты без трусов даже.
Клава вынула одну руку из-под головы и взяла Ваню за спрятанный в пижаме комочек гениталий.
— Что ты делаешь? — шепнул Ваня.
Клава припала губами к его горячему лицу.
— Возьми, потрогай, — сказала она Ване, немного раздвигая ноги. Ваня потрогал. Пригоршня пижамы в руке Клавы сразу проклюнулась теплой влагой.
— Фу, — засмеялась Клава, убирая руку.
Ваня резко отвернулся к стене и заплакал.
— Да что ты, глупый, — Клава обхватила мальчика сзади руками и прижалась к нему, целуя в затылок и мягкие кучерявые волосы. — Это не то, это же не то совсем. Ты не виноват, это у всех так бывает. На, понюхай, — она сунула Ване под нос свою мокрую руку. — Видишь, это другое.
Ваня затих. Клава положила голову ему сзади на плечо.
— Сними штаны, что в мокром лежать, — прошептала она, устроившись поудобнее и сомкнув глаза.
После этого происшествия Ваня стал стыдиться своих повседневных игр с Клавой, он боялся, наверное, что Мария Ильинична угадает по ним то, другое, что случалось ночью. Если Клава вдруг клала руку ему на плечо, он незаметно отстранялся, и часто краснел вообще безо всякого повода. Только в парке, наедине, все у них было как прежде. А по вечерам Клава садилась читать Ване книгу, и Ваня терпеливо слушал, но теперь уже не для того, чтобы побыть с Клавой, а для Марии Ильиничны, потому что та приходила сказать им спокойной ночи, они ждали еще около четверти часа после того, как Мария Ильинична затворяла дверь в свою спальню, а потом гасили свет, Клава раздевалась и ложилась к Ване, который тоже стаскивал с себя пижаму, чтобы лучше чувствовать Клавино тело в безвременной слепоте. Они целовались и щекотались под одеялом, в толще насмерть уснувшего дома, где никто не мог их застать. Ваня был очень стеснительный, и Клава специально заставляла его делать всякие непристойности, ей нравилось, как он стыдился, до слез, когда она касалась запрещенным местом его рта. Клава шепотом угрожала Ване: если не поцелуешь меня туда, не буду больше с тобой спать, и он целовал. Внутрь, как в рот, издевалась над ним Клава, и Ваня целовал внутрь. Клаве было весело, потому что так они тайком делали то, что нельзя, и по-настоящему ужасно и стыдно было бы, если бы кто-нибудь узнал, особенно Владимир Ильич. Клава знала: ее тогда побили бы и выгнали навсегда вон. Но как приятно было в темной, глухой тишине пакостить со смеющимся и плачущим Ваней, и заставлять его целовать себя куда хочешь, безнаказанно заставлять его делать ту и эту гадость, зная, что даже Владимир Ильич ничего не видит.
Из-за ночного баловства Ваня теперь меньше спал, у него под глазами легли еле заметные тени, но в целом он стал много живее, не мочился больше в штаны, сам ел ложечкой кашу, и даже учился у Клавы рисовать цветными карандашами. Только читать он все равно не мог, потому что не узнавал написанные слова, хотя все буквы по отдельности понимал наизусть. Лишь одно слово Ваня мог увидеть своими разъезжающимися по тексту глазами: Ленин. И Клава научила его рисовать это слово в тетради, Ваня именно рисовал его, а не писал, начинал откуда-то с середины, с перекладины первой буквы «н», и строил карандашом слово во все стороны, как дом с подвалом. Из других вещей Ваня любил рисовать желтым карандашом солнце, которое светило у него не сверху, а по центру листа, вокруг солнца располагались синие цветы, вроде незабудок, только большие, солнце всегда было на заднем плане, цветы — вокруг и поверх него, а еще ближе было все остальное: деревца, домики и Клава. Себя Ваня не рисовал, потому что никогда не видел. Он вообще рисовал только то, что видел, в настоящем или в прошлом, и именно в том порядке, в каком предметы приходили к его глазам.
Поэтому, чтобы привить Ване хоть какое-то понятие абстрактности, Клава учила его рисовать Варвару. Это должна была быть маленькая, светловолосая девочка с косой, в сарафанчике. Ваня никогда не видел такой девочки и не мог нарисовать ее, сколько не пытался, хотя Клава множество раз изображала ему Варвару для примера, разных размеров и цветов. Ваня аж мычал от старания, но выходила у него только сама Клава: черная, в валенках и все время почему-то улыбающаяся. Это особенно не нравилось Клаве, но она не ругала Ваню, которого все равно бесполезно было ругать.
О Варваре Клава помнила все время, даже когда спала. Каждый вечер, перед тем, как отправиться в Ванину комнату, она становилась на колени в уголку и молилась, прося Варвару быстрее прийти, при этом Клава часто плакала, недолго, совсем чуть-чуть, и просила у Варвары прощения за все свои плохие дела, чтобы она не обижалась и приходила все равно, а когда она придет, Клава будет делать только то, что скажет любимая Варенька, и больше ничего другого. Помолившись, Клава много раз крестилась и целовала нательный крестик, который снимала с себя только на ночь, перед тем, как лезть к Ване в постель.
Так проходили недели, и месяцы.
А потом наступил ужас.
Клава проснулась среди ночи и услышала тихий, стонущий плач Вани.
— Ты что? — спросила Клава.
— Скребется, — прошептал Ваня.
— Что? — не поняла Клава.
— Скребется, — выдавил из мертвенных губ Ваня, а слезы текли у него по щекам, крупные, как капли воды с весенних сосулек. — Скребется. В стекло.
Клава прислушалась.
— Ничего же не скребется, — сказала она. — Это тебе почудилось.
— Не почудилось, — сглотнув от страха, шепнул Ваня. — Ногтями в стекло.
Клава вылезла из-под одеяла, оделась, подошла к заиндевевшему причудливыми узорами окну, и вдруг увидела у нижней рамы, совсем внизу, темный след протертого инея. «Синичка», — подумала Клава. Она пошла в прихожую, накинула там пальто, обула ноги в валенки. В доме было темно и очень тихо. Клава тихонько отперла дверь и выскользнула на мороз. Небо висело совершенно черным, никаких звезд. Белые до нереальности, почти сказочные, деревья уходили под ним вдаль. Клава спустилась по лестнице, сваливая пушистый снег с перил. Ей пришлось обойти дом вокруг, чтобы попасть к окну Ваниной спальни. Никакой синички не было, наверное, она уже улетела. Клава подошла ближе, чтобы посмотреть на тоненькое царапинки, которые должны были оставить птичьи лапки на устилавшем подоконник снегу. Снег и вправду был разрушен, а под окном лежали следы. Такие узкие, вытянутые луночки. Они не начинались нигде, они замыкались в круг, проходивший совсем близко от окна. Это было тоже самое, как тогда, у пруда, когда Клава спряталась от Вани за деревом, выпрыгнув из собственного следа. Но здесь негде было спрятаться. Тот, кто ходил под Ваниным окном, выпрыгнул, наверное, очень далеко. Клаве стало страшно. Она оглянулась по сторонам, но нигде никого не было. Снег был чист, только проклятое кольцо следов было на нем, замкнутое, неделимое. И тут Клава поняла. Медленно, усилием одних только мышц, совершенно против собственной воли, она подняла голову вверх.
Она была там, на стене. Когда Клава увидела ее, она сразу соскользнула по стене вниз, быстро, как белка, с тихим шорохом ткани о дерево, и упала ногами в снег. Иней, содранный ее падением, осыпался со стены облаком. Это была девушка, в черном платье, в накинутом на голову черном платке, из-под которого выбивались длинные, светлые волосы. На лице у девушки лежало темное засохшее пятно, за которым неразличимыми оставались границы рта, сам рот был приоткрыт, и Клава видела зубы: крепкие, расставленные и широкие, как деревянные чешуйки большой шишки. Девушка несколько секунд смотрела в лицо Клаве. Глаза ее были пронизывающие, сверлящие, удивительно похожие на глаза Ленина. Только они были мертвые.
Потом девушка отвернулась, слишком быстро одернув голову для движения человеческой шеи, так что платок немного съехал с ее головы и светлые волосы выпали на грудь. Вдруг она взметнулась куда-то вверх и исчезла, а через мгновение появилась снова, свалилась ногами в снег совсем рядом с Клавой, заставив ту оцепенеть от ужаса. Из-за мороза Клава только сейчас могла почувствовать, что девушка сильно воняла, как куча дохлых кошек. Мертвые глаза несколько секунд пристально, без выражения смотрели на Клаву, словно пытаясь пробить ей лицо. Но боли не было, только уже знакомая Клаве темная, сводящая с ума тяжесть, в которой трудно было думать.
