Меир Шалев - Дело было так
Понятно, что он наслаждался всем этим и даже испытывал что-то вроде гордости. Но сейчас, в темноте запертой ванной комнаты, он понял, что порой куда предпочтительней обычная жизнь, предсказуемая рутина, как у всех людей и у всех пылесосов. Почему меня не оставили в Америке? — тоскливо вопрошал он в душе. Почему не послали к нормальной американской домохозяйке — той, что в платье в горошек, с красной помадой и ухоженными ногтями? К такой же, как он, обычной американской женщине, понимающей, как работает американский пылесос. И что такого он сделал? Собрал в себя грязь? А как же ему ее не собрать? Ведь в этом и состоит его работа. Он работает, и собирает пыль, и сам немного пачкается при этом, и все ради того, чтобы у нее был чистый дом, ухоженные ногти и улыбка на лице.
Но не это было главное. Главное состояло в том, что раньше, во время своего путешествия, свипер знал, что ему предстоит: он едет в дом, где будет убирать, к домашней хозяйке, которая его ждет, — а сейчас, в закрытой ванной, его точили мрачная неизвестность и растущий страх. Потом его охватило отчаяние, а под конец к нему пришло сознание и понимание. Он понял, что никогда больше не увидит дневного света.
Были с ним в ванной еще несколько бабушкиных арестантов: три девственных сервиза, две нарядные столовые скатерти с кружевной оторочкой, никогда не покрывавшие стол, и новое постельное белье, на котором никто никогда не спал, не видел сны и не любил. Но никто из них не согрешил так, как он, и никто не был, как он, приговорен к пожизненному заключению…
А снаружи продолжалась жизнь. Деревья растили плоды. Куры несли яйца. Коровы истекали молоком. Было приготовлено и съедено множество селедок. Стены и полы были вымыты снова и снова, мокрым и сухим, мылом и керосином. Уличная грязь, как всегда, липла к обуви, домашняя — к пальцам. Пыль, как и положено пыли, витала в воздухе, пытаясь проникнуть, преуспевала в этом у соседей, а у бабушки Тони пятилась и отступала.
Время шло. Рождались и росли внуки и внучки, мылись в «корыте» в углу дворовой дорожки, слушали рассказы своих родителей: вот тот особенный цитрус, который посадил твой дедушка, сегодня он приносит только грейпфруты, но раньше на нем росли анчоусы и помидоры. А вот тут ползла гадюка, которую я убила метлой. Обувной щеткой? Кто тебе рассказывал такое? А здесь привязывали нашу умную ослицу Иа, которая ночами летала навещать королей. К какому королю она больше всего любила летать? К тому, который давал ей больше ячменя.
И обиды были. Далеко отсюда, в Америке, дядя Исай обиделся больше, чем обижался раньше, когда получал обратно доллары, которые он посылал брату. До него снова долетели слухи, на сей раз о том, что именно бабушка Тоня, которой в его коварном плане с пылесосом предназначалась роль союзницы, побрезговала его подарком и перестала пользоваться им, и эта новость его глубоко задела. Он знал, что палестинские первопоселенцы — революционеры, а революционеры, как правило, это люди крайние и не признающие компромиссов. А поскольку дядя Исай уже был гордым и сознательным американцем, он знал также, что в данном случае речь идет не просто о революционерах, а о социалистах, то есть о людях совсем уж опасных. Но сейчас он понял, что самая крайняя на свой лад и самая несгибаемая среди них, а также несравнимо более опасная в том, что касается лично его, — это как раз бабушка Тоня.
Но время шло. Придумывались и забывались воспоминания, сочинялись и рассказывались семейные истории, росли и ветвились версии, и все эти годы несчастный американский свипер томился в запертой ванной комнате бабушкиного дома в мошаве Нагалаль. И каждый раз, когда мы навещали бабушку, и удостаивались быть допущенными в ее дом, и проходили возле запертых дверей запретных комнат, мама говорила снова и снова:
— Вот здесь мебель моей мамы…
А возле двери в ванную комнату:
— …а здесь ее свипер.
Воздух стоял неподвижно. Считанные пылинки, в незапамятные времена проникшие в ванную комнату[60], давно осели на пол. За дверью слышались невнятные голоса, звук передвигаемой мебели, шорох метлы, капанье воды, стекающей с выкручиваемой тряпки, громкое тиканье будильника, споры бабушки Тони с дедушкой Ароном, его все более редкие песни и все более частые раздраженные реплики, сиплый голос сипухи на кипарисе во дворе, ответный ночной храп из дома — у бабушки тонкий и переливчатый, у деда нарастает и нарастает, потом пугается сам себя, обрывается на миг и крепчает снова.
Год, и еще год, и еще, и еще. Сорок лет — сорок лет подряд! — прожил свипер в своем мрачном одиночном заключении, закутанный в белизну своего савана, чистый, как в день своего рождения, до того, как познал пыль. Его шестеренки безмолвствовали, его вентилятор отдыхал, его шланг лежал, свернувшись мертвой змеей. Впрочем, иногда, так сказала мне мама, бабушка открывала эту тюремную дверь. Внезапная, расширяющаяся щель света и надежды, быстрый взгляд, пересчитывание заключенных — не убежал ли ей кто, мгновенная проверка — не удалось ли какой-нибудь пылинке проникнуть сквозь запертую дверь? И все — дверь закрывается. И снова темнота и тишина. Сорок лет. Немногие арестанты провели в тюрьме так много времени без перерыва. Не знаю, как ощущают течение времени пылесосы, но сорок лет есть сорок лет. Очень долгое время.
Но вот в один прекрасный день, точнее — вечер, свиперу показалось, что он снова слышит знакомый язык — тот, который слышал раньше, до того, как приехал сюда, много-много лет назад. Да, из-за стены проникали слова на его языке и с его акцентом, а произносивший их голос был голосом женщины. Молодой женщины. Явно его соотечественницы.
А через несколько часов дверь ванной открылась настежь, щелкнул выключатель и вспыхнул свет. Бабушка Тоня развязала шпагат, приехавший с ним из той далекой страны, сняла одеяло и старую простыню, подняла коробку и стянула со свипера мешок. Он посмотрел на нее и поразился. Прошло сорок лет. Он сам и нарисованная на его коробке американская женщина остались такими же молодыми, как были. Но бабушка постарела так, что он с трудом ее узнал. Только тряпку на ее плече он узнал сразу, хотя та уже прошла семьсот кругов стирки. Это была одна из тех замечательных, бессмертных американских тряпок, которые приехали тогда в Нагалаль вместе с ним.
Бабушка Тоня провела этой тряпкой по его блестящему корпусу, увидела в нем свое отражение, искривленное на изгибах металла, взялась за большой толстый шланг и слегка потянула.
И свипер опять последовал за своей хозяйкой. Его бесшумные колеса даже не скрипнули. Он двинулся и поехал. Она повернулась и вышла с ним из комнаты.
Глава 24
Когда мне исполнилось тринадцать лет, я начал приезжать в Нагалаль на каждые большие праздники — в Песах и Суккот, а также в летние каникулы, — чтобы работать в хозяйстве и помогать дядьям. Так я делал вплоть до призыва в армию.
В молодости я был более прилежным и старательным работником, чем в детстве. Я уже не увиливал от работы и не вызывался рассказывать истории тем, кто в это время вкалывал, тем более что рассказы Менахема и Яира были интереснее моих. Они учили меня всему, что должен уметь крестьянин, — жать и нагружать телегу, доить вручную и с помощью автомата, поить новорожденных телят и чистить коровник, выдаивать семя у индюков и осеменять им индюшек (кстати, два противных дела, от описания которых я вас избавлю), собирать снесенные курами яйца и вместе с тетками их чистить, водить трактор (это стало моим любимым занятием) и работать с прицепными сельскохозяйственными орудиями, а под конец — тому труднейшему маневру, овладение которым превращает простого крестьянского сына в настоящего крестьянина: реверсу с телегой и более того — реверсу с телегой при наличии дышла.
Я начал с самых простых работ — чистки кормушек и перетаскивания поливальных труб. Позже, когда я научился запрягать Уайти, нас с ним стали каждое утро, пока дядья готовились к дойке, посылать за кормовой свеклой. Кормовая свекла — растение с очень толстым корнем, близкая родственница сахарной свеклы и любимая пища коров.
Мы с Уайти выезжали со двора, проезжали мимо виноградника, выкорчеванного несколько лет спустя, и ехали вдоль цитрусовой рощи, которой тоже предстояло быть срубленной в близком будущем. Стояло раннее утро, воздух был еще прохладным и хрупким, и роса висела на листьях грейпфрутов. Падающие капли тотчас впитывались в землю, а если попадали на сухой лист, производили неожиданный громкий звук, почти щелчок.
Земля прогревалась с той же скоростью, с которой шла лошадь. Солнце свертывало пеленки облаков над полями. Стайка рано поднявшихся щеглов вдруг сливалась с взволнованным разноцветным облаком. Сегодня я уже их не вижу, этих щеглов. Их отлавливают, истребляют, они исчезают — точно так же, как те огромные стаи скворцов, которые тогда то и дело заслоняли солнце волнующимися полотнищами, и как тот дрозд, который каждый день у меня на глазах щелкал на мостовой улиток, и те рыжие славки, которые сигналили мне мельтешеньем красных хвостов из эвкалиптовой рощи Нагалаля — той рощи, которой тоже уже нету: стерта с лица земли, но осталась в памяти.
