Эли Визель - Ночь. Рассвет. Несчастный случай
— Мне не нравится, когда так свистят.
Я промолвил профессорским тоном: «Таким образом они воспринимают женщину. Они смотрят на нее ртами, а не глазами. Моряки берегут свои глаза для моря: попав на землю, они оставляют глаза позади, как залог любви».
Три кавалера тем временем уже удалились.
— А ты? — спросила Катлин. — Как ты на меня смотришь?
Ей нравилось все на свете связывать с нами. Мы всегда были центром мироздания. Прочие смертные существовали для нее лишь как материал для сравнения.
— Я? А я не смотрю на тебя, — ответил я с легкой досадой. Наступила тишина. Я прикусил язык. — Но я люблю тебя. Ты же знаешь.
— Любишь меня, но не смотришь на меня? — мрачно спросила она. — Спасибо за комплимент.
— Ты не поняла, — возразил я. — Одно другого не исключает. Ты же можешь любить Бога, но ты не можешь смотреть на Него.
Похоже, сравнение ее удовлетворило. Мне следовало почаще упражняться во лжи.
— На кого же ты смотришь, когда любишь Бога? — спросила она, помолчав минуту.
— Сам на себя. Если бы человек смог созерцать лицо Бога, он бы перестал любить Его. Богу нужна любовь. Ему не нужно, чтобы его понимали.
— А тебе?
Для Катлин даже Бог был не столько темой спора, сколько поводом, чтобы снова завести речь о нас.
— Мне тоже, — солгал я, — мне тоже нужна твоя любовь.
Мы все еще стояли на том же месте. Почему мы не двигались? Не знаю. Должно быть, мы дожидались несчастного случая.
«Мне придется научиться лгать, — продолжал размышлять я. Даже если мне уже недолго осталось… Лгать хорошо — не краснея». До сих пор я лгал из рук вон скверно. Я смущался, мое лицо выдавало меня, и я начинал краснеть.
— Чего же мы ждем? — Катлин теряла терпение.
— Ничего, — сказал я.
Я лгал, сам того не ведая: мы дожидались несчастного случая.
— Ты все еще не голоден?
— Нет, — ответил я.
— Но ты же ничего не ел целый день, — сказала Катлин с укором.
Она вздохнула.
— И ты долго собираешься так продержаться? Ты же постепенно убиваешь себя…
Рядом находился маленький ресторанчик. Мы вошли. «Ладно, — подумал я. — Придется научиться и есть. И любить. Всему можно научиться».
Сидя на высоких красных стульях, человек десять молча ели у стойки. Катлин оказалась под перекрестным огнем их взглядов. Она была прекрасна. На ее лице, особенно около губ, проступали первые признаки страха, который выжидал своего часа, чтобы обернуться настоящим страданием. Почему бы мне не сказать еще раз, что я люблю ее.
Мы заказали по котлете и по стакану виноградного сока.
— Ешь, — сказала Катлин и посмотрела на меня умоляюще.
Я отрезал кусок и поднес ко рту. От запаха крови меня замутило, я почувствовал, что еще миг и меня стошнит.
Однажды я видел, как один человек с аппетитом поедал кусок мяса без хлеба. Терзаемый голодом, я долго смотрел на него. Словно загипнотизированный, я следил, как движутся его пальцы и челюсти. Я надеялся, что если он заметит меня прямо перед собой, то швырнет мне кусок. Он даже не поднял глаз. На следующий день его повесили соседи по бараку: он ел человеческое мясо. Оправдываясь, он визжал: «Я не сделал ничего плохого! Он был уже мертв…»
Увидев в сортире его тело, качающееся в петле, я подумал: «А если бы он заметил меня?»
— Ешь, — сказала Катлин.
Я отхлебнул соку.
— Мне не хочется есть, — с трудом выдавил я.
Несколько часов спустя врачи сказали Катлин: «Ему повезло, что его желудок был пуст. Меньше намучается. Его не будет так сильно тошнить».
— Пойдем, сказал я Катлин, направляясь к выходу.
Я чувствовал, что еще минута, и я упаду в обморок.
Я заплатил за котлеты, и мы вышли. На Таймс-сквер ничего не изменилось. Фальшивые огни, искусственные тени. Все те же безликие толпы, беспорядочные людские потоки. Из баров и магазинов неслись все те же мелодии рок-н-ролла, они колотили в виски, словно тысячи маленьких молоточков. Неоновые надписи по-прежнему провозглашали, что тот или иной напиток необходим для вашего здоровья, счастья, мира во всем мире, души и еще черт знает для чего.
— Куда бы ты хотел пойти? — поинтересовалась Катлин. Она притворялась, что не замечает, как я бледен. «Кто знает, — подумал я, — может, и она научится лгать».
— Далеко, — ответил я, — очень далеко.
— Я пойду с тобой, — заявила она.
Горечь и печаль в ее голосе наполнили меня жалостью. «Катлин изменилась», — подумал я. Она, которая верила в бунт, в борьбу, в ненависть, избрала теперь покорность. Она, которая отказывалась следовать любому другому зову, кроме того, что исходил от нее самой, признавала свое поражение. Я знал, что наши страдания меняют нас. Но я не знал, что они могут также погубить и других людей.
— Само собой, — сказал я, — без тебя я не уйду.
Я размышлял: уйти далеко, туда, где путь к простоте известен не только избранным, но всем; где любовь, смех, песни и молитвы не приносят с собой гнев и позор; где я смогу думать о себе, не испытывая мук и презрения. Катлин, вино там чисто и не смешано со слюною трупов, мертвые там обитают на кладбищах, а не в сердцах и воспоминаниях живых.
— Ну? — спросила Катлин, цепляясь за свою мысль, — куда мы пойдем? Мы же не можем торчать тут весь вечер.
— Пошли в кино, — сказал я.
Пожалуй, это лучшее место. Мы будем не одни. Мы подумаем о чем-нибудь другом. Мы перенесемся куда-то.
Катлин не возражала. Она бы предпочла пойти ко мне или к ней, но согласилась с моими доводами: слишком жарко, а в кино работает кондиционер. Я пришел к выводу, что лгать не так уж трудно.
— Что будем смотреть?
Катлин огляделась вокруг, взглянула на театры, окружающие Таймс-сквер, и взволнованно воскликнула: «Братья Карамазовы! Пойдем смотреть „Братья Карамазовы“».
Этот фильм показывали на другой стороне площади. Нам предстояло пересечь два авеню. Ревущий океан машин отделял нас от кинотеатра.
— Я бы лучше посмотрел какой-нибудь другой фильм, — сказал я. — Я слишком люблю Достоевского.
Катлин настаивала: это хороший, великолепный, необыкновенный фильм. Юл Бриннер в роли Дмитрия. Этот фильм стоит посмотреть.
— Я бы лучше сходил на простой детектив, — сказал я. — Что-нибудь без философии, без метафизики. Слишком жарко для интеллектуальных упражнений. Смотри, на этой стороне показывают «Убийцу в Рио». Давай сходим, я хочу узнать, как совершают убийства в Бразилии.
Катлин была неумолима. Она снова хотела испытать нашу любовь. Выиграет Достоевский — значит, я люблю ее, в противном случае — не люблю. Я взглянул на нее. По-прежнему вокруг ее губ таился страх, страх грозивший обернуться страданием. Катлин была прекрасна, когда страдала; ее глаза казались глубже, голос звучал теплее; ее сумрачная красота становилась проще и человечнее. В ее страдании проступала печать святости. Так проявлялось ее стремление отдать себя. Я не мог видеть страдающую Катлин и не сказать ей, что люблю ее. Как будто любовь способна отрицать зло. Я должен был прекратить ее мучения.
— Тебя вправду так туда тянет? — спросил я. — Тебе в самом деле так хочется посмотреть, как обижают славных братьев Карамазовых?
Ей явно хотелось. Или Юл Бриннер — или наша любовь.
— Ну что ж, тогда пойдем.
Ее лицо на миг озарила торжествующая улыбка. Она стиснула мою руку, как будто хотела сказать: «Вот теперь я верю в то что происходит с нами».
Мы сделали три-четыре шага и остановились на краю тротуара Надо было немного подождать. Подождать, пока красный свет сменится зеленым, пока остановится поток машин, пока регулировщик поднимет руку, пока шофер такси, понятия не имеющий о той роли, которую ему предстоит сыграть через мгновение, достигнет назначенного места. Надо было подождать знака режиссера.
Я обернулся. Часы в витрине Ти-Ви-Эй показывали 10:25.
— Пошли, — решила Катлин и потянула меня за руку. — Зеленый.
Мы начали переходить улицу. Катлин шла быстрее, чем я. Она находилась справа от меня, и лишь на несколько дюймов впереди. До братьев Карамазовых оставалось совсем немного, но я не увидел их в тот вечер.
Что я услышал раньше? Издевательский визг тормозов или пронзительный женский крик? Я уже не помню.
Когда я очнулся на долю секунды, я лежал посреди улицы, на спине. Тысячи голов склонялись надо мной, словно в потускневшем зеркале. Головы были повсюду. Справа, слева, сверху и даже внизу. Все походили одна на другую. В одинаковых, широко раскрытых глазах отражались страх и любопытство. Одинаковые губы шептали одни и те же непостижимые слова.
Пожилой человек, казалось что-то говорил мне. Наверное, чтобы я не шевелился. У него были коротко остриженные волосы и усы. Катлин лишилась своих чудесных черных волос, которыми она так гордилась. Ее искаженное лицо утратило черты юности. Глаза расширились, словно в преддверии смерти, и, что совсем уж невероятно, у Катлин выросли усы.
