Ференц Шанта - Пятая печать
Он закрыл один глаз и посмотрел на потолок. И снова, как школьник, повторил с радостью первооткрывателя:
— Да! Не беги страдания, чтобы стать добрым…
Он посмотрел вокруг и удовлетворенно улыбнулся. Улыбка медленно осветила все лицо и еще больше подчеркнула темную синеву под глазами. Отвернувшись от зеркала, он снова заходил по комнате.
Если страданию порой недостает красоты, то лишь потому, что люди мало в него всматриваются! Наши страдания остаются скрытыми, и люди проходят мимо нас, ни о чем не догадываясь. А ведь они должны бы обратиться в нашу сторону и почтительно склонить головы. Мир, который не чтит страданий и душевных мук, недостоин человека. Ведь о чем, собственно, речь? Маленький, ничтожный человечек вместо погони за проходящими житейскими радостями, вместо заботы о повседневных удовольствиях, о том, чем набить брюхо, какую нору устроить себе под сливами или там яблонями, как припрятать где-нибудь в шкафу под бельем деньги, — вместо всего этого бьется над великими вопросами жизни, над проблемами бытия, сам взваливает на себя груз размышлений над судьбами мира — кто больше него достоин уважения? А как мир относится к нему? Что в нем видит мир? Чтит ли его? Ничего не видит, не любопытствует узнать и никак не вознаграждает! Мы все более далеки от того, чтобы чтить героев, уважать подвиг… словно героическая жизнь не является целью и высшим призванием человека?! Цель человека — героизм! Знать эту цель, желать ее и стремиться к ней! Что более достойно почитания? Мы думаем, что… Возьмем, к примеру, смертную казнь. Знает ли в наше время хоть кто-нибудь, где и когда гибнет герой? Возле него лишь, двое-трое негодяев, они же палачи, и — бах! Я уж не говорю о том, что это за общество, которое терпит и даже поддерживает таких двуногих, способных убивать других, кого эти твари никогда и не видели, ничего о них не знают и кто их даже пальцем не тронул! Разве не следовало бы первым повесить палача — зачем взялся за такую работу? Но не об этом речь! А о том, что в средние века и прежде, в древнейшие и во все предшествующие времена, если кто умирал за великую веру, за убеждения, во имя истины или другого благородного дела, то… мог проститься с жизнью у всех на глазах, и его последний крик мог услышать, представьте себе, весь мир! Он стоял перед виселицей, или костром, или еще чем, окруженный толпой, — и женщины, мужчины, самые разные люди… взглядами провожали его вплоть до последнего мгновения прекрасной смерти, видели, как лижут его тело языки пламени, и могли слышать его крик «Отомстите за мою смерть!», или «За вас умираю, за вас проливаю свою кровь!», или что-либо подобное… А как теперь? Человека казнят в какой-нибудь норе или подвале, и видят его подвиг разве что тараканы. Прострелят ему в каком-нибудь подсобном помещении лоб или затылок, да еще и на куски разрубят. Вот и попробуй там воззвать к человечеству, рассказать, как благородна цель, ради которой жертвуешь собой! Поневоле задумаешься, друг, над тем, стоит ли быть героем, если никто о тебе ничего не узнает?!
Он стоял у низенького окошка, в котором смутно виднелись очертания его лица и белело бледное пятно лба:
— Подумать только: разве можно удивляться поведению человека, который чуть ли не с самого детства готовится к героической жизни, героическим поступкам и героическому уходу — и вдруг оказывается лицом к лицу с такой перспективой?! Да и вообще, нет ничего сложнее героического характера! Героический характер! Какое это многогранное, чудесное и полное неожиданностей явление! Случается, в глазах других людей герой ведет себя как трус! И конечно, подобное происходит не редко. Можно ли этому удивляться, если герой рассуждает так: я все должен подчинить своему великому призванию — тому подвигу, ради которого я вообще родился на свет. Нужно лишь дождаться момента, когда сможет осуществиться мое высокое предназначение: тогда исчезнет глухая стена, и я смогу обратиться ко всему человечеству: смотрите! Я умираю ради вас! Дело в том, что никто так не боится за свою жизнь, как герой! Никто не бережет себя больше, чем избранник! Он знает, что на этом свете у него есть цель, знает, что родился для своего величайшего свершения и должен себя для него сохранить. Поэтому порой легковесно и бездумно его объявляют трусом! Возьмем, к примеру, мой сегодняшний случай: один человек заявляет мне, что я лгу! Тем не менее — как это ни обидно — попробуем разобраться в этом спокойно. Предположим, я веду себя так, как поступили бы на моем месте другие: встаю, подхожу и даю ему пощечину. Что тогда может произойти? Допустим, это человек нервный и к тому же примитивный, который намерен действовать силой. Кровь бросается ему в голову, он вскакивает, хватает стул и, прежде чем кто-либо успевает вмешаться, обрушивает его мне на голову. Может так случиться? Может! Вполне может случиться именно так, как я представил… Что, стало быть, произошло бы: я отомстил бы за оскорбление и погубил бы свою жизнь. И тогда конец всему, всему тому, к чему я готовил себя с детских лет! По-видимому, дело в том, что герой всеми своими клетками, всеми мускулами чувствует необходимость опасаться за свою жизнь, должен беречь себя — он не вправе ставить на карту свои грядущие подвиги. Можно, пожалуй, сказать так: избранник имеет право распоряжаться собой лишь в одном смысле — он должен оберегать избранничество, словно величайшую ценность, которая вовсе и не его собственность, а собственность коллектива, где он живет, всего мира… На него возлагает надежды сам бог, сама судьба и так далее! Отправиться покорять Монблан и сломать ногу в какой-нибудь вымоине? То-то и оно… Никто не обязан с большей ответственностью относиться к своей жизни, чем герой…
Он доковылял до кровати и, отцепив деревянную ногу, лег ничком на неразобранную постель.
— Да, а как это связано с безмерностью внутренних страданий героя? Господи!
Он закрыл глаза и подумал о своем увечье:
— Боже, сколько я перестрадал!.. Однако пойдем дальше: принятие страдания — да! Это непременный долг всякого избранника. Откуда бы он черпал силу и величие, чтобы отличаться от заурядности, если не из мук, которые увлекают душу и мысль в жуткие глубины, как ничто иное? А знают ли те, кого я встретил в кабаке, какую боль я с собой ношу? Я терплю муку, муку ради них! И было ли когда-либо величие без адских мук? Разве не вслед за страданием прокладывает оно себе путь, подобно источнику, пробивающемуся из земных недр? Глупый мир! Человек в его величии принимает на себя кошмарные муки — и никто об этом не знает! Разве они, проходя мимо по улице, отдают себе отчет в том, с кем только что встретились, от кого были в нескольких шагах или того меньше? Трудно! Ужасно трудно! А сколько разочарований, горьких разочарований приносят как раз те, о господи, кому избранники должны служить! Сколько непонимания, безразличия и оскорблений, и все потому, что героизм таится до времени, чтобы сберечь себя и скрытно готовить тот час, который грядет… Да и как им увидеть всю безмерную любовь, что клокочет в глубинах сердца, подобно воде источника в недрах земли…
Он подтянулся поближе к изголовью постели и из кармана пиджака, повешенного на спинку стула, достал сигареты. Перевернулся на спину и выпустил дым в потолок.
— Между прочим, сколько раз я призывал себя не раскрываться, не откровенничать перед простыми людьми?! Нельзя! Не оценят! Они и в себя-то не верят — где им поверить в героизм? Как можно достичь высот, если они ко всему подходят со своей меркой?..
Он пускал в потолок колечки дыма и следил, как они вращаются и клубятся. Комнатка была низкой, и кольца быстро достигали потолка. Он повернулся на бок и, опершись на локте, стал пускать кольца в сторону, где было больше свободного пространства.
— Да! Ко всему прочему еще и унижения терпеть! А когда пробьет час величия и они увидят перед собой чудесный простор преображенной жизни, — как они поступят тогда? Потрясенные, они начнут бить себя в грудь. И скажут: «Сколько страданий он принял на глазах у нас, у слепых, которые не могли его понять…»
Он прищурился и остановившимся, неподвижный взглядом смотрел, как клубится колечками дым. Выражение его лица непрестанно менялось. Плечи ссутулились. Он поджал ногу, бросил сигарету и стал дышать открытым ртом, скрестив руки на взволнованно вздымавшейся груди. Лицо исказилось гримасой ужаса и пронзительной боли. Он перевернулся на спину и, устремив глаза в потолок, зашептал:
— Повелевай, господин! На все твоя воля… Твой коленопреклоненный раб… поступит так, как ты ударами кнута повелел ему… Да, владыка… на коленях влекусь я к трону твоему! Кожа моя саднит, она стерлась до крови об острые камни, и это больно, очень-очень больно! Но я молчу… не разомкну жалобой уст! Когда ты отобрал у меня детей, я ничем не выдал боли, она терзала меня лишь тут, в глубочайших тайниках души. О… эта боль была счастьем и радостью моей жизни… Я не говорю уже о моей жене, которую ты искалечил, приказав отрезать ей нос, а твоя наложница за мелкую повинность забила ее кнутом до смерти… Теперь я ползаю у ног твоих и протягиваю тебе сверкающее золотом и серебром, изукрашенное драгоценными камнями блюдо, полное африканских плодов и азиатских пряностей… и не разомкну для жалобы уст. Я молчу! Глаза мои опущены долу… Ты не видишь моих глаз, как не можешь видеть и моего сердца. Что знаешь ты о неизмеримой боли, грызущей меня, что знаешь об унижениях, что знаешь о человеке, который ползает перед тобой, послушно протягивая тебе все, что ты пожелаешь для своих услад и утоления своей жажды? Что знаешь ты о беспроглядной нищете жизни, о страданиях и чаяниях бичуемых? Что ведомо тебе о том, кто у ног твоих бороздит землю и какой закон он в свой час возвестит? Какой плод принесут его страдания, каким новым заветом чреваты? Почему он терпит на плечах своих раны от твоего кнута и во что отольются переполнившие его душу слезы? Что ведомо тебе о том, насколько усугубят приговор те ужасные муки, которые он терпит от тебя? За его слезами не увидеть тебе его ясных глаз, не увидеть, потому что я заслоняю их, и ты зришь под собой на земле лишь жалкое тело, ничего не зная о душе, что изливается сквозь тюремную клетку из костей, плоти и кожи, заполняя собой мир…
