Сергей Самсонов - Проводник электричества
Иван не знал, что делать, смотрел то на Камлаева, который с услужливой улыбкой достал перчатки, ножницы, пинцет… то на испуганную Машу, которая не понимала, откуда в этом сильном, умном, наверняка свободном ото всякого паскудства человеке взялась жестокая способность полоснуть, раздвинуть и ковыряться в слабом женском существе, отыскивая самое больное, уязвимое.
Ну, мог бы Эдисон, в конце концов, простить, проехать, пропустить — она же, Джемма, ведь по дурости… неужто Эдисон не понимает?.. Нет, он еще не знал своего дядьку.
— Эй, хватит, папочка!
Камлаев будто бы не слышал:
— А впрочем, детка, нам с тобой давно уже не до романтики, нам надо торопиться. Ведь главное — не проявлять эмоций, да? Ты к этому стремишься? Все выводы об этой блядской жизни тобой уже сделаны. Ну хочешь расскажу, как это было? Мать — врач в районной поликлинике или учительница в школе — растила и воспитывала детку в одиночку… отца-раз-ведчика послали со сверхсекретной миссией в Бруней, откуда он вернулся через десять лет прибитым жизнью второсортным музыкантишкой или спивающимся худруком полулюбительского драмтеатра… короче, встреча положительных эмоций не доставила. Мать говорила, чтобы ты не повторяла ее ошибок молодости, да, но тут вдруг появился он, полуседой, красивый несмазливой мощной красотой, усталый, ироничный, на гонорары от своих концертов содержащий двух домработниц, загородный дом… короче, полный антипод бесцветного, бездарного отца… и все было отлично, кайф, полет, вот это ощущение того, что стала движителем жизни большого, много совершившего мужчины, ведь он тебе об этом говорил… и что хотел бы положить тебя к себе в карман, чтобы повсюду носить тебя с собой и чувствовать как собственное бьющееся сердце, ведь ты тогда еще не знала, а скольких он уже провел по этой трассе…
— Послушай, может, хватит? — не выдержала Маша и царапнула Ивана со значением «ну сделай что-нибудь!».
А Джемма улыбалась застывшей презрительной улыбкой, с жалким усилием показать, что Эдисонова риторика — убогая пародия на настоящую ее и ослепительную жизнь.
— …Вот тут ты, детка, все и поняла. Не буду обижать тебя и говорить, что твоя личность — всего лишь производное от дюжины статеек в «Vanity Fairs» и книг-воспоминаний богатых разведенок, но все твои истории с мужчинами, вне всякого сомнения, заданы форматом «я стою дорогого, и я это получу». Чтоб вырулить по жизни, нужно поработать. Ты не вульгарна — красный лифчик не просвечивает сквозь прозрачную блузку… ты вообще прошла и выездку в балетной школе, и выучку в английской, тебя не стыдно показать друзьям, ты как бы никого себе не ищешь, не охотишься, ты научилась взбрыкивать, дичиться незнакомых дядь и неподдельно, слезно оскорбляться, когда тебе суют подарки чуть дороже сто одной бордовой розы. Возможно, кто-то скажет: а что в этом такого, да? Ведь женщине естественно искать себе мужчину во всех смыслах. Но слушай, это не противно иногда? Все время исполнять и не фальшивить? Застегивать лифчик как бронежилет? Все время считать по ходам, все время фиксировать все… что вон у Вани на руке швейцарские часы ценой в пять тысяч баксов… ну, ничего себе юродивенький, да… папашка где-то, видимо, наворовал не слабо. Не понимаю, как же ты, такая зоркая и хищная, с такой выучкой, и до сих пор одна? Что, недостаток прилежания в койке сказывается? Не хочешь рот без чувства к делу подключать? Нельзя обходиться одними губами, не подключая языка и слизистой…
— Заткнись! Слышишь, ты?! — Ивану врезав больно локтем в бок и отпихнув как бесполезного, бессильного, шипяще выкрикнула Маша. — Отстань от нее!
— Спасибо тебе, детка, — Камлаев улыбнулся с поганой невозмутимостью, — за то, что ты запечатлела в памяти Ивана свой светлый образ. Теперь, когда чувак захочет подрочить, он будет вспоминать тебя.
— Козел! — Над головой у Ивана что-то просвистело темной молнией, Камлаев с изумленной улыбкой по-боксерски увернулся от Машиной тяжелой сумки, и с полыхающим до кончиков волос лицом, замкнувшись наглухо в себе, дрожа от гневного озноба, она рванула прочь, чтобы исчезнуть из его, Ивана, жизни навсегда.
Из-за чего? так дешево, так глупо, так унизительно-похабно… ему, Ивану, чуть не вечность понадобилась, чтобы сладить с бессильной разреженностью своего состава; Камлаев дал ему хорошего шлепка, сковал объятием, не давая драться, долбя в висок:
— Ну, все, чувак, за ней! Не упусти, сейчас ты можешь все, схватить за руку, руки распустить, я — злой, козел, мудила, ты — добрый и прекрасный. Ну, девка, ну, чума! То, то! То, что тебе и надо! За ней давай! Иначе прокляну!
Иван метнулся следом, позабыв про дядьку и про Джемму, которая, ни на кого не глядя, остервенело рылась в сумочке, как будто что-то потеряв, перебирая будто элементы своей рассыпавшейся жизни…
Не может быть, чтоб это так просто закончилось — ее глаза, которые впервые остановились выжидательно и с дружелюбным любопытством на твоем лице, то, как она шла рядом и тугие волны прокатывались у нее под кожей, и то, как только что произносила твое имя, словно впервые нарекая, безымянного… настиг ее уже на перекрестке, у метро, и сцапал за руку, издалека и свысока мгновенной вспышкой поразившись, как это запросто ему далось, без дрожи, без преодоления.
— Стой, Маша, стой.
Она на дление кратчайшее, не вырываясь, замерла, окостенев плечами в упрямом неприятии, и повернулась с опрокинутым скорее гневом, чем страданием лицом, с глазами, ставшими еще огромнее, и против воли отпустила на свободу кривоватую улыбку.
— Где Джемма?
— Там.
— Что значит «там»? Как она может оставаться с этим… вот урод!
— Не знаю. Может, он… ну, это… извинился…
— Что-о? Да он теперь отсюда на карачках должен… Ты знал, что он такой?
— Ты погоди, я это… ну… я не хочу, чтоб все закончилось вот так.
— Да? А что же ты стоял ни «бэ» ни «мэ»? Ты мужик или где? В твоем присутствии оскорбляют девушку, а ты стоишь, как этот… Нельзя молчать, ты понял? Все время надо отвечать, если ты хочешь, чтоб тебя уважали. Неважно кто он там… твой дядя…
— Я не хочу оправдывать его, но знаешь, мы же все срываемся. Ему непросто.
— Ах, это вот ему непросто, да? Что-то я не заметила. Блин! Ну почему всегда вот так? Сначала почти влюбишься, и тут из человека вылезает обязательно такая вдруг свинья.
— Чего? В кого?
— Чего — в кого. Вот в дядьку твоего. Да нет, ну влюбишься не в смысле прямо влюбишься, а как в человека.
— Он не со зла, поверь, он не плохой. Он просто запутался.
— Чего запутался-то, где? Что, кризис творческий?
— Ну, может быть, и это тоже. Тут много что… зачем нам это ворошить? Давай забудем, в общем. Я это… что хотел сказать. Я за тобой пошел не для того, чтоб извиниться. Я просто не хочу, чтоб ты уходила… сейчас… и чтобы ты вообще ушла, я не хочу.
— А если бы ушла сейчас, чего бы ты делал тогда?
— Ну, вытряс бы из Джеммы твой телефон и адрес.
— Ой, прям бы вытряс.
— Ну, я не знаю… вытряс, выклянчил.
— Ну, у тебя и морда! — Глаза у Маши полыхнули бесовским весельем: она Ивана поедала и не могла никак сожрать вот почему-то целиком.
— В смысле «морда»?
— Ну вот чего ты улыбаешься вот так?
— А ты чего вот так вот улыбаешься?
— А что, нельзя?
— Вообще-то можно.
— Ну и все! — И вдруг отвернулась разглядывать черное небо над крышами, шагнула в сторону, как будто потерявшись, придумывая, как бы распрощаться… Иван испугался на миг… невесть откуда взявшаяся тяга удерживала, сплющивала их, как будто лишь друг дружкой можно было закрыть, заткнуть пробитую дыру… как будто сам ты по себе не весишь ничего и загибаешься от этой бестелесной, потусторонней легкости существования поодиночке и зазря.
4
Вдоль брюха полоснуть, как рыбину, и выворотить правду, что каждый знает про себя молчком и от себя таит или придумывает ей названия покрасивее. Немного подождать, пока от жалости к себе вот эта девка не захнычет и не потянется к тебе, чтобы загладил, заласкал, позвал с собой в другую жизнь. Но Джемма оказалась крепкой, закаленной, достаточно, по крайней мере, для того, чтоб не развалиться сразу; стояла, прикрываясь прежней, бесстрастной улыбкой со значением «сама все знаю про себя и про тебя не меньше, скот».
— Ну и чего ты добивался? — спросила с расстановкой, устало. — Обидел Машку почем зря. Стоишь, доволен, ковырнул, попал. А хочешь я вот так же? Попаду? Все про тебя.
— Попробуй.
— Знакомишься с девчонками на улице, в кафе — зачем? Это только сегодня? Решил помочь племяннику? Вот именно, ему не надо. Тогда зачем? А я тебе скажу. Зачем тебе мы, зачем таким, как ты, нужны все время новые, другие, еще одна, и то, что мы тебе почти что в дочери, ведь это тоже важно, да? У вас вот это рано начинается и для таких, как ты, становится проблемой. Вот это ощущение, что жизнь прошла. В своей работе вы, конечно, становитесь, возможно, лучше и достигаете высот, каких не достигали в молодости, но речь не об этом, и даже не о силе там, не о потенции. Ты просто понимаешь: все, что с тобой могло случиться в этой жизни, уже было. Любовь была и первая, и третья, и пятая, и все слова, которые ты мог сказать, уже неоднократно сказаны, и больше не осталось слов, и все лишь повторяется по кругу, и так, как раньше, ты уже не можешь, таким же быть счастливым, нет ощущения, вкуса, которых ты не пробовал.
