Джек Керуак - Бродяги Дхармы
– Завтра вечером по дороге на Стимсон-Бич, – сказал Джефи, – увидишь весь Сан-Франциско, белый, на берегу голубого залива. Ей-Богу, когда-нибудь мы можем основать здесь, в горах Калифорнии, прекрасное свободное племя, собрать девушек и плодить сияющее просветленное потомство, жить, как индейцы, в вигвамах, питаться ягодами и почками.
– А бобы?
– Будем писать стихи, у нас будет свое издательство, «Дхарма-пресс», будем печатать собственные стихи, напишем кучу стихов и издадим толстую книжку ледяных бомб для глупой публики.
– А что публика, не так уж она плоха, они ведь тоже страдают. Как прочтешь в газете: где-нибудь на Среднем западе сгорела толевая хибарка, погибло трое детишек, и на фото рыдающие родители. Котенок, и тот сгорел. Как ты думаешь, Джефи, Бог действительно создал мир от скуки, для собственного развлечения? Если так, значит, Бог жесток.
– Погоди, ты какого Бога имеешь в виду?
– Ну, если хочешь, Татхагату.
– Как сказано в сутре, Бог, или Татхагата, не порождает мир, мир возникает сам по себе, из-за невежества разумных существ.
– Но он же ведь порождает этих существ вместе с их невежеством. Как все это печально. Я не успокоюсь, пока не выясню, почему, Джефи, почему.
– Ах, не смущай свое сознание. Помни, что в чистом сознании Татхагаты нет такого вопроса – «почему», нет даже никакого связанного с ним значения.
– В таком случае на самом деле ничего не происходит.
Он бросил в меня палкой и попал по ноге.
– Ничего не произошло, – сказал я.
– Не знаю, Рэй, но мне нравится твоя печаль о мире. Этого довольно. Взять, например, мои проводы. Все хотели веселиться и действительно старались, а на следующий день проснулись с чувством какой-то печали, разобщенности. Что ты думаешь насчет смерти, Рэй?
– Я думаю, смерть – это нам награда. Умирая, мы попадаем прямо на Небеса, в нирвану, вот, собственно, и все.
– А вдруг переродишься куда-нибудь в нижние миры, где черти будут тебе раскаленные железные шары в глотку запихивать?
– Мне-то жизнь уже железную ступню в глотку засунула. Хотя я считаю, что все это только сон, состряпанный какими-то истеричными монахами, не понявшими покоя Будды под деревом Бо; коли на то пошло – покоя Христа, глядящего сверху вниз на головы своих мучителей и прощающего им.
– А ведь Христос тебе нравится, да?
– Конечно. И вообще, многие считают его Майтрейей, Буддой, который, по предсказанию, последует за Шакьямуни, ты же знаешь, – «Майтрейя» на санскрите означает «любовь», а Христос только о любви и говорил.
– Рэй, только не надо мне христианство проповедовать, так и вижу, как ты на смертном одре целуешь крест, как Карамазов какой-нибудь, или как наш друг Дуайт Годдард – жил буддистом, а перед смертью вернулся в христианство. Нет, это не для меня, я хочу каждый день часами медитировать в пустынном храме перед запертой статуей Кваннона, которую никому не позволено видеть, ибо она обладает чрезмерной силой. Бей сильнее, старый алмаз!
– Когда-нибудь все раскроется.
– Помнишь приятеля моего, Рола Стурласона, который уехал в Японию изучать камни Реандзи? Он плыл на торговом судне под названием «Морской змей» и изобразил им на переборке в кают-компании морского змея с русалками, к восторгу всей команды, они ужасно в него врубились и все тут же захотели стать бродягами Дхармы. Теперь он совершает восхождение на священную гору Хией в Киото, по снегу, наверное, прямиком вверх, туда, где нет троп, крутизна, бамбуковые заросли и искривленные сосны, как на картинках. Ноги промокли, обед забыт, вот так и надо лазить по горам.
– А между прочим, как ты собираешься одеваться в монастыре?
– Ну, ты что, все как положено, в стиле династии Цянь, длинные черные одежды с широченными ниспадающими рукавами и множеством складок, чтоб действительно почувствовать настоящий Восток.
– Альва говорит, что, пока мы тут торчим на «настоящем Востоке» с его одеяниями, настоящие восточные люди читают сюрреалистов и Дарвина и торчат на западных костюмах с галстуками.
– В любом случае, Восток и Запад встретятся. Подумай только, какая великая произойдет революция, когда Восток наконец действительно встретится с Западом, а все начнут такие, как мы. Подумай: миллионы людей с рюкзаками пойдут по свету, поедут стопом, понесут другим людям слово.
– Совсем как в начале Крестовых походов, когда Вальтер Бессребреник и Питер Отшельник повели толпы верующих оборванцев в Святую землю.
– Да, но то был все-таки мрак, европейское говно, а я хочу, чтоб у моих бродяг Дхармы в сердце была весна, когда цветушки в деву, и маленькие птички роняют свежие какашки, к изумлению кошек, которые только что собирались этих птичек съесть.
– О чем ты думаешь?
– Просто складываю стишки в голове, по дороге к горе Тамальпаис. Видишь, вон там впереди, такая же красивая, как и все горы в мире, смотри, какая совершенная форма, эх, люблю Тамальпаис. Заночуем с той стороны, за горой. К вечеру доберемся.
Природа Марин-Каунти была намного проще и мягче, чем суровая Сьерра, куда мы ходили прошлой осенью: сплошь цветы, деревья, кустарники, правда, много и ядовитого плюща по обочинам тропы. Дойдя до конца грунтовой дороги, мы внезапно очутились в густом секвойном лесу и пошли вдоль трубопровода по просекам, таким глубоким, что свежее утреннее солнце почти не проникало туда, было холодно и сыро. Зато стоял чистый, глубокий, густой аромат хвои и влажной древесины. Джефи был очень разговорчив, В походе он снова стал как ребенок.
– Единственно, что не по мне во всей этой истории с Японией, – тамошние американцы, даром что не дураки и хотят как лучше, совершенно не понимают ни Америки, ни людей, которые здесь действительно врубаются в буддизм, – и ничего не смыслят в поэзии.
– Кто?
– Ну, эти люди, которые посылают меня туда и все оплачивают. Они тратят кучу денег, чтобы обеспечить тебе элегантные сады, книги, японскую архитектуру и прочую муру, которая нафиг никому не нужна, кроме богатых разведенных американских туристок, а на самом деле единственное, что нужно – построить или купить обычный японский домик с огородиком, просто место, где люди могли бы спокойно зависать и заниматься буддизмом, а не очередная американская показуха. Но я все равно предвкушаю, эх, братишка, так и вижу: утро, сижу я на циновке у низкого столика, печатаю на машинке, рядом чайник горячий, мои бумаги, карты, трубка, фонарик – все аккуратненько сложено, а снаружи сливовые деревья, сосны, снег на ветвях, а наверху, на горе Хиейцан, снег совсем глубокий, суги и хиноки растут, то есть секвойи, да, брат, и кедры. Каменистые тропы ведут к затерянным в горах храмикам, на древних замшелых маленьких площадях лягушки квакают, а внутри – небольшие статуи, масляные лампы, золотые лотосы и лакированные сундуки для статуй. – Корабль отплывал через два дня. – Но уезжать из Калифорнии тоже грустно… вот и я хочу кинуть на нее прощальный взгляд, вместе с тобой, Рэй.
Просека вывела на дорогу, где стоял охотничий домик; перейдя через нее, мы вновь углубились в заросли кустарника, вышли на тропу, которую и знало-то, наверное, всего несколько человек, и оказались в Мьюировском лесу. На мили вперед раскинулся он по широкой долине. Мили две мы прошагали по старой просеке, а потом, вскарабкавшись по склону, Джефи вывел меня на другую тропу, о существовании которой вообще вряд ли кто-либо подозревал. Мы пошли по этой тропе, то вверх, то вниз, вдоль скачущего по камням ручья, через который кое-где были перекинуты бревна и даже мостики, сооруженные, по словам Джефи, бойскаутами: стволы, распиленные вдоль и уложенные плоской стороной вверх, чтоб удобнее было ходить. Взобравшись по крутому сосновому склону, мы вышли на шоссе, поднялись на травянистый холм и увидели нечто вроде театра под открытым небом, построенного в греческом вкусе, с каменными сиденьями вокруг голой каменной площадки, предназначенной для четырехмерных представлений Эсхила и Софокла. Мы попили водички, сели, разулись и смотрели с последнего ряда молчаливый спектакль. Вдалеке виднелся Голден-Гейтский мост и белел Сан-Франциско.
Джефи принялся кричать, аукать, петь, свистать, веселясь от души. Вокруг не было никого, кто бы мог его услышать.
– Вот так будет летом на вершине пика Заброшенности, Рэй.
– Впервые в жизни буду петь в полный голос.
– Если кто тебя и услышит, то разве что кролики да критически настроенный медведь. Да, Рэй, Скэджит – одно из самых потрясающих мест в Америке, эта река, змеящаяся по ущельям к своему безлюдному бассейну, эти влажные снежные горы, переходящие в сухие сосновые, эти глубокие долины, например, Большой Бобер и Малый Бобер, где сохранились, наверное, лучшие в мире девственные кедровые леса. Я часто вспоминаю свою покинутую сторожку на Кратерном пике, сидишь там – и никого, разве что кролики – воет ветер, а они сидят себе и тихо старятся в своих пушистых гнездах, глубоко под камнями, тепло им, сидят себе и грызут семечки, или что они там грызут.
