Ричард Йейтс - Дорога перемен
— Барт, прежде чем вы еще что-либо скажете, я должен… — Грудь сдавило, Фрэнк чувствовал, что слегка задыхается. — Я не мог сообщить при Тэде, потому что он еще ничего не знает, но дело в том, что осенью я собираюсь уйти из компании. Я понимаю, следовало известить раньше, и теперь мне как-то… Я очень сожалею, если это нарушает ваши…
«Ты что, извинялся перед ним? — спросит Эйприл. — Словно просил его разрешения уйти, или как?»
«Нет! — возразит он. — Ничего я не извинялся. Ты дашь рассказать? Я сказал ему, вот и все. Естественно, получилось неловко, а как могло быть иначе после всех его речей? Неужели не понимаешь?»
— Вот теперь я и впрямь зол на Бэнди, — сказал Поллок. — Семь лет промариновал человека вашего калибра и упустил его к конкурентам. — Он покачал головой.
— Нет, дело не в конкурентах… В смысле, мой уход никак не связан с другой фирмой счетных машин.
— Что ж, и на том спасибо. Фрэнк, я ценю вашу прямоту и тоже буду откровенен. Не хочу лезть не в свое дело, но скажите мне одно: вы определенно решили уйти?
— Ну, в общем, да… Трудно объяснить… Наверное, определенно.
— Я почему спрашиваю: если вопрос в деньгах, ничто не мешает нам прийти к достойной…
— Нет. То есть спасибо, но деньги здесь ни при чем. Это личное.
Казалось, все вопросы сняты. Поллок медленно покивал, выказывая безграничное уважение к личным проблемам.
— Это никак не скажется на статьях, у меня полно времени, чтобы их закончить, но о дальнейшей работе, пожалуй, речи нет.
Поллок все кивал.
— Позвольте, я скажу так: нет ничего настолько определенного, что не могло бы измениться. Я прошу об одном — подумать о нашем сегодняшнем разговоре. Переспите с этим, посоветуйтесь с женой. Обсудить с женой — это же самое главное, правда? Кем бы мы были без наших жен?.. И знайте, что в любой момент вы можете ко мне прийти и сказать: «Барт, давайте еще поговорим». Хорошо? Лады? Чудесно. И помните: то, о чем я говорил, означает новую многообещающую работу, на которой можно сделать весьма завидную карьеру. Я понимаю, нынешние планы кажутся вам заманчивыми… — он подмигнул, — …но вы не поймаете меня на подножке сопернику. Конечно, решать только вам. Скажу откровенно: если решите в пользу «Нокса», вы никогда о том не пожалеете. И еще одно. Думается… — он понизил голос, — это стало бы прекрасной данью памяти вашему отцу.
Разве Эйприл скажешь, что от этих ужасно сентиментальных слов у него перехватило горло? Разве можно, не вызвав ее вечного презрения, сознаться, что едва не омочил слезами подтаявшее шоколадное мороженое?
К счастью, вечером поговорить не удалось. Весь день Эйприл занималась тем, чего терпеть не могла и чем последнее время позволяла себе пренебречь, — уборкой в местах, которые не на виду. Дыша пылью и отплевывая паутину, с ревущим пылесосом она протащилась по всем закоулкам и влезла под кровати; чистящим порошком, от которого разболелась голова, отдраила каждую плитку и все краники в ванной, а затем нырнула в духовку, чтобы нашатырем отскоблить черный нагар. Возле плиты под отставшим куском линолеума обнаружилось нечто, выглядевшее бурым пятном, которое вдруг ожило и превратилось в семейство мурашей — потом еще долго казалось, что они ползают под одеждой; она пыталась навести порядок в сыром погребе, но едва подняла из лужи картонную коробку со всяким хламом, как та в руках развалилась, и все ее заплесневелое содержимое плюхнулось обратно, выпустив ящерку в оранжевых пятнышках, пробежавшую по ее туфле. К возвращению Фрэнка она слишком устала для разговоров.
На следующий вечер Эйприл вновь была не расположена к беседе. Они посмотрели телеспектакль, который Фрэнк счел весьма увлекательным, а Эйприл объявила полной мурой.
Потом Фрэнк уже не мог вспомнить, на другой ли вечер или еще через один он застал Эйприл в кухне, по которой она, втянув голову в плечи, металась, как во втором акте «Окаменевшего леса». Из гостиной доносились приглушенные звуки рожка и ксилофона, перемежаемые криками писклявых голосков, — дети смотрели мультики.
— В чем дело?
— Ни в чем.
— Неправда. Что-то случилось?
— Нет. — Однако идеально фальшивая поклонная улыбка растаяла, когда на лице Эйприл появилась сморщенная гримаса отчаяния, а сама она забулькала не хуже овощей, что варились на плите. — Сегодня не случилось ничего такого, о чем бы я еще не знала… Ради бога, не будь таким тупым… Неужели тебе не стукнуло, неужели ты не догадывался? Я беременна, вот и все.
— Господи! — Лицо Фрэнка послушно побледнело, и он обрел вид человека, оглушенного дурной вестью, хотя понимал, что долго этой мины не удержать — на свободу уже рвалась ликующая улыбка, которую пришлось затормозить рукой. — Ну и ну! — проговорил он сквозь пальцы. — Точно знаешь?
— Да. — Эйприл тяжело упала к нему на грудь, словно сообщение новости лишило ее последних сил. — Фрэнк, я не хотела огорошить прямо на пороге, думала, скажу после ужина, но просто… Я всю неделю этим мучилась, а сегодня была у врача и теперь не могу даже притвориться, что еще ничего не ясно.
— Вот это да! — Фрэнк перестал контролировать лицо, которое уже ломило от радости; прижимая к себе Эйприл, он гладил ее обеими руками и бормотал какую-то бессмыслицу: — Ничего, это вовсе не значит, что мы не уедем, ничего, только придумаем другой способ, и все.
Напряжение отпустило, жизнь милосердно вернулась к норме.
— Нет другого способа! Всю неделю я только об этом и думала. Нет никакого другого способа. Весь смысл отъезда был в том, чтобы дать тебе возможность найти себя, а теперь все рухнуло. Это я виновата! Моя идиотская беспечность…
— Нет, послушай, ничего не рухнуло… Ты расстроена… В худшем случае придется немного подождать, а когда придумаем…
— Немного! Сколько, два года? Три? Четыре? Пока я не смогу работать полный день? Ты сам-то подумай! Все пропало.
— Нет, ничего не пропало. Послушай…
— Не сейчас. Давай пока об этом не будем, ладно? Дождемся, когда дети уснут. — Эйприл отвернулась к плите и запястьем отерла мокрый глаз, словно ребенок, устыдившийся, что его застали в слезах.
— Хорошо.
В гостиной дети, обхватив колени, безучастно следили за тем, как среди обломков мультяшного дома мультяшный бульдог, размахивая шипастой дубинкой, гоняется за мультяшным котом.
— Привет, — сказал Фрэнк, проходя в ванную, чтобы умыться к ужину; голова его полнилась мелодией и ритмом всего, что он скажет, оставшись с Эйприл наедине.
«Послушай, — начнет он, — пусть на это уйдет время. Взгляни с другого боку…» И он нарисует картину иной жизни. Коль возникла необходимость переждать два-три года, не легче ли прожить это время с деньгами от Поллока? «Конечно, работа не бог весть что, но деньги! Подумай о деньгах!» Они купят другой дом или, лучше того, вернутся в город, если провинция все еще будет казаться невыносимой. И переедут не в прежний темный, кишащий тараканами и грохочущий подземкой Нью-Йорк, а в иной, оживленный и будоражащий Нью-Йорк, доступ в который открывают лишь деньги. Жизнь станет настолько разнообразнее и интереснее, что сейчас и представить нельзя. А кроме того… кроме того…
Вдыхая приятный запах мыла и легкий душок чистящего средства, Фрэнк вымыл руки и, разглядывая себя в зеркале, отметил, что давно не выглядел так свежо; вот тут-то до него в полной мере дошел весь подтекст, весь смысл оговорки «кроме того». Почему деньги Поллока нужно считать лишь компромиссом, вынужденным шагом в ожидании поры, когда в Париже Эйприл сможет содержать семью? Разве сам по себе план не хорош? Будет все: знакомства, поездки, а со временем и Европа. Почему бы компании не расширить свою деятельность, через «Нокс-Интернешнл» продавая компьютеры за границей? («Вы с миссис Уилер абсолютно не соответствуете предвзятому мнению об американских бизнесменах», — скажет венецианская графиня, как у Генри Джеймса,[33] красиво облокотившись на балюстраду Большого канала и потягивая сладкий вермут…)
«А как же ты? — спросит Эйприл. — Как же ты найдешь себя?» А он ответит ей так же твердо, как сейчас закрыл горячий кран: «Пусть это будет моей заботой».
В доброй и решительной физиономии, что кивнула из зеркала, появилась какая-то новая зрелость и мужественность.
Фрэнк протянул руку за полотенцем, но Эйприл забыла его повесить, и он повернулся к бельевому шкафу; на верхней полке угнездился квадратный сверточек в чистой аптечной бумаге. Новизна и неуместность свертка среди сложенных простыней и полотенец придавали ему загадочный и манящий вид спрятанного рождественского подарка, что вкупе с неожиданным безотчетным страхом заставило Фрэнка его развернуть. Под бумагой открылась синяя картонная коробочка со знаком качества от журнала «Прилежная домохозяйка», внутри которой лежала темно-розовая резиновая груша.
