Зародыш мой видели очи Твои. История любви - Сигурдссон Сьон
– А оно кусается?
Мужчина потряс головой и стер отпечаток перстня с глиняного комка. Тот сначала колыхался под его рукой, затем затих и лежал без движения, как полено. Девушка смотрела на того, которого любила: что это за алхимия такая, что за магия?
Он выдвинул из-под стола стул и движением руки предложил ей сесть. Мари-Софи села, ожидая его объяснений. Он задумчиво вздохнул, сложил ладони вместе, будто для молитвы, закрыл глаза, слегка опустил голову и поднес руки к лицу так, что кончики пальцев коснулись носа.
Воздух внутри каморки сгустился: вокруг думающего человека клубилась тьма, и тьма эта была настолько глубокой, что девушке показалось, будто за его спиной открылась другая комната. В ней бликами играла золотая стена, отражая сияние семи свечей в канделябре высотой в человеческий рост. Свечи коптили, дым, поднимаясь от пламени, образовывал постоянно меняющиеся знаки или буквы языка, которого она не понимала.
Через секунду эта вечность закончилась, и он выпрямился – уже совершенно бодрый на вид:
– Меня зовут… э-э-э… Лёве. Очень рад с тобой познакомиться! – слегка поклонившись, он улыбнулся смущенно сглотнувшей девушке. – А то, что я тебе показал, то, что покоится сейчас на этих шелковых простынках, – мое дитя, мой сын, если быть совсем точным. И он может стать и твоим сыном тоже, если ты захочешь мне помочь, если захочешь родить его вместе со мной!
Мари-Софи не верила своим ушам. Что такое говорил этот спятивший бедняжка, которого она была не в силах не любить? Его дитя? Их дитя? Этот омерзительный кусок непонятно чего, дергавшийся под ее прикосновением, как обрубок гигантского червя? Надо же, как романтично! Она пересела на кровать, надеясь, что ее движение можно понять как: «Ну что ж, тогда, пожалуй, нам стоит поторопиться!» или: «Вот так новость! Тебя зовут Лёве, да? И у тебя там в коробке сырье для глиняного ребенка? И я могу родить его вместе с тобой? Хм, благодарю за предложение, но разъясни, пожалуйста, что тут к чему? Я же простая деревенская дуреха, много чего не понимаю и по наивности своей думала, что маленькие детки – цыплятки там и всякое другое потомство – получаются совсем другим путем!» Многозначительно приподняв брови, Мари-Софи пожала плечами, он ободряюще улыбнулся ей в ответ, она решительно встала:
– Ну что ж, думаю, лучше дать тебе побыть одному. Ты уже намного бодрее и, наверное, за последние дни по горло сыт и мной, и моей болтовней…
Она направилась к выходу, намереваясь уйти, но уже в дверях обернулась на своего рехнувшегося бедолагу и протянула ему руку:
– Было приятно с тобой познакомиться, господин Лёве… С Вами – я хотела сказать!
Лёве взял руку девушки в свои, посмотрел на нее, потом – на коробку:
– Поверь мне!
И Мари-Софи поняла, что он не отпустит ее руку, и что она готова была ему ее отдать. Их ладони соединились, он повел ее назад в каморку, она повела его назад в каморку…
– Я всю свою жизнь посвятил созданию этого комка: из почвы под Староновой синагогой, из росинок с лепестков роз, что цветут в садах Пражского града, из капелек дождя с брусчатки еврейского гетто и многого, многого другого…
– Из чего еще? Ты обещал рассказать мне все!
В легком темпе субботнего променада Мари-Софи и Лёве прохаживались туда и обратно по каморке, насколько позволяли ее размеры, и он рассказывал ей, как собирал флюиды собственного тела: мокроту, кровь, пот, слизь из носа, костный мозг, экскременты, мочу, слюну и сперму, и годами, медленно, но верно, подмешивал их в глину вместе с обрезками ногтей, волос и чешуйками кожи. Это перечисление коробило девушку, но теперь ничто не могло ее удивить, отныне ничего плохого случиться не могло. Она раскачивала взад и вперед их соединенные руки и даже тихонько подпела бы в такт его речи, если бы ситуация и без того не была достаточно абсурдной.
Когда он завершил свой рассказ, они уже стояли у стола, не сводя сияющих глаз с куска глины в шляпной картонке – с раскрасневшимися щеками, словно родители, любующиеся своим первенцем в колыбели. Мари-Софи крепче сжала его руку: наше дитя!
Девушка чувствовала, как глубоко внутри нее зарождались новые чувства. Они ворочались где-то в утробе и были всего лишь движением, ритмичным движением: думм-та-думм, думм-та-дум! За ним следовали другие движения – случайные, но следующие тому же ритму: та-да, дад-да-да… Теперь ей захотелось снова дотронуться до комка. Ритм в ее голове был настроен на его движения: быстрые подергивания и затем вибрацию: думм-та-думм та-да, думм-та-думм та-да-да.
Сосредоточившись на глубоком цвете комка, она вслушивалась в свои чувства и вдруг обратила внимание на дыхание Лёве, стоявшего рядом с ней. Он дышал через нос – целенаправленно и с расстановкой. Мари-Софи слышала звук, с которым воздух проталкивался сквозь его ноздри, так что в груди посвистывало, а крылья носа вибрировали. «Надеюсь, он не простудился, он же так слаб, это может его убить…»
Мари-Софи хотела лишь повернуться к Лёве и напомнить, чтобы он о себе позаботился, не схватил простуду, когда вдруг: думм-та-думм дад-да-да, думм-та-думм та-да, думм-та-думм дад-да-да – и она превратилась в чувство, а он – в дыхание, размеренно входившее и выходившее из его тела. И она вдруг поняла, что ее глаза были закрыты: «И его глаза тоже закрыты, но я все равно четко вижу этот комок – мое дитя!»
Они повернулись друг к другу, и их взгляды под закрытыми веками встретились».
«О, Боже, как это прекрасно!»
«Да, Мари-Софи и Лёве встретились в глазах друг друга и вступили в то затемненное преддверие души, где обычно обитают любовники, когда вместе закрывают глаза, где сознание колышется на розовых занавесках, и мы смотрим внутрь, когда смотрим наружу. Девушка шагнула в витальную темноту мужчины, а он шагнул в ее темноту. Она посмотрела себе в глаза, но в зрачках отражалось не ее лицо, нет, там внутри, в обрамлении арочных окон, стоял он и смотрел на самого себя ее глазами: думм-та-думм та-да, думм-та-думм дад-да-да. Девушка слышала, как пульсировало чувство в ее теле, в котором теперь находился Лёве, и ощущала, как дыхание ее нового тела перекликалось с ритмом думм-та-думм, как все это сливалось в гармонии, усиливая друг друга: думм-та-думм, тис-с и тсви-и в ноздрях.
Он указал на комок – и теперь она сумела различить в его бесформенности ребенка. Он осторожно погладил глину ее руками. Она протянула вперед его ладони и положила их на тыльную сторону собственных кистей, а затем последовала за ним в его движении по еще неоформленному материалу. Под вогнутой ладонью образовались макушка и затылок: да-ти-и… И шея… Чуть вверх – и появился подбородок… Ребро ладони обозначило рот, щипок большим и указательным пальцем – нос, мизинцы, вдавившись в глину, наметили глазницы и приподняли лоб. Бережно придерживая шею, он в мгновение ока сформировал плечи: думм-та-думм и тсви-и, тис-с та-да!
Она следовала руками за его движениями и одновременно бросала взгляды на свое тело, наблюдая, как оно работало, как колыхались ее плечи, когда он, уверенно вспарывая глину, высвобождал короткие пухлые ручки, собирал излишки, скатывал их в маленькие пупырышки и пристраивал на груди, создавая крошечные сосочки. Кончиком указательного пальца он разметил грудную клетку, остальными пальцами прочертил на ней линии: квис-с думм-та! Сделав паузу, пересчитал ребра: один, два, три…
– …двенадцать!
Мари-Софи вздрогнула от неожиданности, услышав свой мужской баритон, и тихонько засмеялась. Лёве поднял на нее глаза, приложил к губам палец, словно собирался шикнуть, но вместо этого послал ей воздушный поцелуй, а затем продолжил работу.
Подсунув руки под комок, он оформил с обеих сторон по два нижних ребра, провел сложенными ладонями по животу, соскользнул вниз, к паху, вдавил ногти больших пальцев в глину, расчленил ее надвое, отделив друг от друга ножки: думм-та-думм да-ти, квис-с та-думм да-а-а.
Вылепив ножки и ступни, Лёве остановился, задумчиво растирая в ладонях остаток глины. Он оглядел девушку в своем теле, отодвинул краешек закрывавшего зеркало полотенца и посмотрел на себя в ее теле. Она нежно прикоснулась к его щеке:
